– Бог с ним, с Расселом, – говорю я твердо. – Что произошло? Где папа?
– Не знаю, – отвечает Анна, и внезапно из глаз у нее брызжут слезы.
Я пристраиваюсь рядышком и обнимаю ее. Анна утыкается мне в плечо, и из груди у нее рвутся рыдания. Обычно Анна очень выдержанная и уравновешенная, и жутковато видеть ее в таком состоянии. Я стараюсь сохранить спокойствие и как-то ее утешить, но сердце у меня бешено колотится, а в голове точно черные летучие мыши крутятся всякие ужасы.
– Он ушел в училище и не вернулся. Я позвонила на кафедру, там никого нет. Позвонила на мобильный – отключен, – рыдает Анна.
– Думаешь, с ним произошел несчастный случай? – шепчу я.
Мысленно я представляю папу на больничной койке, он в коме, вокруг суетятся доктора и медсестры, борются за его жизнь.
– Вряд ли. У него при себе бумажник и записная книжка. Там есть мое имя и номер телефона, мне бы наверняка позвонили.
– Тогда где он?
Бывает, папа задерживается до поздней ночи. У него бзик – выпивать по рюмке-другой со студентами где-нибудь в городе. Порой число рюмок возрастает и их становится три-четыре, если не больше. Но пабы скоро закроются. Уже почти половина двенадцатого. Куда он запропастился?
В мозгу у меня возникает другая картина. Я вижу папу с молодой симпатичной студенткой.
Трясу головой, чтобы отделаться от навязчивого видения. Анна прикрывает рот рукой, в глазах мука. Видно, ее терзают те же подозрения.
– Может, что-то приключилось с кем-нибудь из студентов? Проблемы личного плана? – в отчаянии предполагаю я.
Ну конечно, папа вполне способен завязать шуры-муры с какой-нибудь студенткой. По щекам Анны катятся слезы. Беру носовой платок и вытираю ей глаза.
– Ну, Анна, ну, пожалуйста. Я этого не вынесу, – шепчу я.
– Это выше моих сил, – Анна обхватывает себя руками и раскачивается из стороны в сторону, точно стараясь унять нестерпимую боль. – Элли, как он мог так со мной поступить? Он же знает, как сильно я его люблю, как это больно. За что он меня мучает?
– Анна, милая, – я тяну ее за рукав свитера ее собственной вязки. Она смотрит вниз и теребит черную шерстяную бахрому.
– Конечно, знаю, в последнее время я вся на нервах. Знаю, твоего папу раздражает, что в доме нет ни грамма чертова масла. Меня это тоже раздражает. Но это еще не причина где-то шататься всю ночь.
– Еще не так поздно. Он скоро вернется. И потом – он сердится не из-за масла. И не из-за твоей нервозности. Дело в работе. Анна, неужели ты ничего видишь? Он с трудом переваривает твои свитера.
– Но ведь первое время он меня поддерживал. Знал, что мне скучно валять дурака, особенно после того, как Цыпа пошел в школу. Подбадривал…
– Естественно, пока считал вязание простой подработкой – хобби, позволяющим заработать на шпильки. А теперь ты пошла в гору, стала по-настоящему успешной…
– Даже не знаю, как я буду справляться. Надо расширяться, искать помощников. Кто-то должен присматривать за Цыпой, пока я занята. Я спросила твоего папу, не мог бы он почаще забирать Цыпу из школы. У него же не так часто лекции по вечерам. Но он вспылил и заявил, что он преподаватель, а не приходящая нянька.
– Ясно! Ты задела его за живое.
– Сейчас многие мужчины участвует в воспитании детей наравне с женщинами.
– Да, но папа человек старомодный! Он и так переменился в лучшую сторону. Я имею в виду, когда я была маленькой, он даже спать меня не укладывал. По-моему, его бы хватила кондрашка, если бы ему пришлось вытирать меня после купания или кормить. Мама все делала сама.
– Твоя мама делала все на свете, – всхлипывает Анна. – Я знаю, твой папа ее по-настоящему любил. Я никогда не смогу ее заменить. Да и не хочу этого делать – но знала бы ты, как горько сознавать, что всегда и во всем будешь не самой главной, а только второй, и для него, и для тебя…
– Анна, не расстраивайся! Мама была другой. Папа любит тебя не меньше. И взгляни на Цыпу, он ведь души в тебе не чает. Для него ты главный человек на свете.
– Это уже не так после того, как я на него наорала утром. Пыталась с ним помириться после школы, но он держался со мной так настороженно, точно я могла взорваться в любую секунду. А потом мне нужно было переговорить с тремя дамами, которые будут вязать свитера с кроликами. Я надеялась, что твой папа будет дома и присмотрит за Цыпой, но он не пришел, и я начала волноваться. У одной из вязальщиц не так уж много опыта, так что не думаю, что она справится. Другая на сносях, наверное ей уже не до кроликов. В общем, пока мы обсуждали дела, Цыпа кривлялся, встревал в разговор и довел меня до того, что я на него прикрикнула. Он убежал и спрятался. Я искала его целую вечность и обнаружила под кроватью – он был весь в пыли. Тут еще вот что – у меня вечно не хватает времени на полноценную уборку. Бедный Цыпа плакал и говорил, что я злюка и что он хочет, чтобы к нему вернулась его прежняя мама…
– Ах, Анна! – Я не могу сдержать смех.
Она тоже тихонько хихикает, хотя по щекам у нее по-прежнему катятся слезы.
– Ничего смешного, – продолжает она. – Может… может, надо все бросить – дизайн, вязание? И тогда все станет на свои места. Ведь это несправедливо по отношению к Цыпе. Несправедливо по отношению к тебе и к папе.
– Ерунда! – Я беру Анну за плечи и легонько ее трясу. – Не сходи с ума, Анна! У тебя масса успехов, и это замечательно. И вряд ли ты сможешь бросить работу, во всяком случае не сейчас.
– Если честно, думаю, это сильнее меня. То есть я постоянно устаю, тревожусь, хватаюсь то за одно, то за другое, но знала бы ты, какое это счастье – видеть плоды своих трудов, особенно когда выходит то, что задумывалось.
– Вот-вот. Значит, ты не можешь идти у папы на поводу.
– Я его люблю, вот в чем кошмар. И мы предполагаем, чем он сейчас занят. Как это пережить? – Анна опять заливается слезами.
– Знаешь что, пойдем-ка спать. – Я помогаю ей подняться и веду к двери.
– Что мне прикажешь делать? Одиноко лежать на моей стороне кровати, уставившись в потолок?
Анна рыдает, пока мы поднимаемся по лестнице.
– И как мне себя вести, когда он вернется? Притвориться, что сплю? Я уже шла на такой обман, Элли, только ради того, чтобы сохранить мир в семье, но, боюсь, у меня иссяк запас сил. Слишком обидно и больно.
От грустных мыслей нас отвлекает Цыпа. Он стонет во сне и зовет Анну.
– О боже, – ворчит Анна, но быстренько приводит себя в порядок, вытирает глаза и проскальзывает к нему в комнату.
– Что случилось, Цыпочка? – нежно мурлычет она. – Простуда замучила моего крошку? Сейчас мамочка высморкает тебе носик.
Цыпа что-то гнусавит про злого дядьку, но Анна его успокаивает, говорит, что никакого злого дядьки тут нет и что это просто глупый сон. Я слушаю, как они шепчутся, к горлу подступает дурнота, мне хочется стать такой же маленькой, как Цыпа, – чтобы меня так же легко можно было утешить.
До чего же ужасно – быть взрослой и понимать, что между папой и Анной черная кошка пробежала. Хочется, чтобы мне говорили, как они счастливы вместе, и что мой папа совсем не похож на злого дядьку, и что это ночной кошмар, от которого мы скоро очнемся, и папа станет самим собой и опять будет обнимать Анну, смеяться, насвистывать и сыпать шуточками.
Я долго ворочаюсь в кровати, слышу, как возвращается папа и крадется по лестнице. Жду, напряженно вслушиваясь в тишину. Потом различаю шепот. У меня крутит желудок. Натягиваю на голову одеяло и свертываюсь калачиком, стараясь отгородиться от внешнего мира.
Пытаюсь себе представить, что мама здесь, в моей комнате. Лежит со мной рядом в постели, крепко прижимает к себе и рассказывает сказки про мышку по имени Мертл. Медленно, постепенно переключаюсь на Мертл – вот она резво бегает, брызжа счастьем, голубые усики подергиваются, хвост трубой. Она живет в кукольном домике с мамой-мышкой и папой-мышкой. Папа-мышка удирает и не возвращается, а у мамы-мышки целый приплод мышат и ей недосуг заниматься Мертл. И тогда Мертл прихватывает ночнушку в горошек, щеточку для усов и игрушку-соню, делает большой бутерброд с сыром и отправляется в огромный мир…
