Мозаичность текстовой структуры Осени Средневековья делает ее похожей на puzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества цветастых фрагментов. В наши дни эта книга, получившая мировое признание как классический литературный шедевр, вполне может восприниматься как произведение поставангардизма.
Отметим одну, далеко не сразу заметную деталь, позволяющую, как нам кажется, до некоторой степени проникнуть в тайну удивительной притягательности этой книги. Через всю Осень Средневековья рефреном проходит известное выражение из I Послания к Коринфянам: "Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunk autem facie ad faciem" ["Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицем к лицу" -- I Кор. 13, 12]. В аспекте повествования указанное сравнение невольно напоминает нам о Стендале, уподобившем роман зеркалу, лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно и объективно отражает все, что проплывает мимо. Не такова ли история? Быть бесстрастным и объективным -- не к этому ли должен стремиться историк? Однако сам Хейзинга далеко не бесстрастен. Да и можно ли полагаться на зеркало -- speculum -- со всеми вытекающими из этого спекуляциями? Зеркало по преимуществу -- символ неопределенности. Зыбкость возникающих отражений, загадочность и таинственность зазеркалья -- не таят ли они в себе неизбежный самообман? Но что же тогда такое объективность историка -- объективность, стремлению к которой неизменно сопутствует двусмысленность, как позднее скажет Иосиф Бродский? Это же сказал и сам Хейзинга: "По моему глубоко укоренившемуся убеждению, вся мыслительная работа историка проходит постоянно в чреде антиномий"[1]. Не будем только забывать, что мыслительная работа -- не единственный и не главный инструмент такого историка, как Хейзинга.
Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из I Послания к Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Река исторического Времени преобразится в океан Вечности, чья память неизменно хранит в себе некогда отражавшийся там Дух Божий -- еще с тех пор, как Он "носился над водами", -- образ из тютчевского грядущего:
"Когда пробьет последний час природы..." --
возвращаемый Бродским в прошлое[1]. Рефрен евангельской цитаты предстает лейтмотивом чрезвычайно высоких, хотя, по всей видимости, и неосознанных упований автора Осень Средневековья.
Голландский исследователь творчества Йохана Хейзинги д-р Антон ван дер Лем, говоря о неослабевающей привлекательности работ своего знаменитого соотечественника, указывает на их пять наиболее существенных признаков[2].
1. Любовь к истории исключительно ради нее самой. В подходе к изучению прошлого Хейзинга, следуя Якобу Буркхардту, стремится не "извлечь уроки на будущее", но увидеть непреходящее. Он не преследует политических, экономических или социальных целей. Многие страницы его произведений характеризуются чертами осязаемой подлинности. Идеологические пристрастия над ними не властны.
2. Плюралистическое понимание истории и отказ от соблазнительных разъяснений. По мнению Хейзинги, история -- это живой, многогранный процесс, который мог бы протекать и иначе. История не имеет ни цели, ни необходимости, ни двигателя, ни всеопределяющих принципов. Хейзинга отвергает монопричинность при анализе исторических процессов. Это дает возможность его произведениям сохранять убедительность независимо от текущего времени.
3. Дар образного воплощения исторических событий. Хейзинга не приемлет позитивистский взгляд на историю как на процесс, подлежащий рациональному объяснению. История не знает ни законов, ни правил, имеющих всеобщий характер. Историк должен стремиться воссоздать "образ" прошлого. Самому Хейзинге важнейшим подспорьем служит виртуозное владение нидерландским языком, что, конечно, является драматическим вызовом переводчику. История для Хейзинги не сообщение, не рассказ, а розыск, расследование.
4. Идея "исторической сенсации". Под этим термином Хейзинга понимает внезапный прорыв в подлинное историческое событие, как он сам писал, "почти экстатическое постижение того, что я сам более не существую, что, переполненный до краев, я перетекаю в мир, находящийся вне меня; это прикосновение к сути вещей, переживание Истины посредством истории". Прямой контакт с прошлым может дать только "воображение, разбуженное строкой хартии или хроники, видом гравюры, звуками старой песни". Хейзинга сравнивает ощущение "исторической сенсации" с музыкальным переживанием, вернее с постижением мира через музыкальное переживание (что, заметим от себя. Опять-таки удивительно напоминает Пруста, писавшего о "таинственной сущности музыкальной фразе Вантейля", сулившей проникновение в смысл, в который не способен был проникнуть рассудок).
5. Этический императив. В своем стремлении передать прошлое историк, по мнению Хейзинги, прежде всего должен сохранять верность истине, по возможности корректируя свою субъективность. Стремление к истине -- нравственный долг историка. Хейзинга указывает на такие категории, как семь смертных грехов, четыре главные добродетели или стремление к миру и справедливости, как на ту мерку, с которой следует судить о событиях прошлого.
Самоотверженная любовь к культуре, выдающийся дар историка позволяли Хейзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете. Глубокая вера в непреходящие ценности истины, закона, морали помогала ему сохранять душевное спокойствие, несмотря на все ужасы мировой катастрофы. Хейзингу нередко называли культур пессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьями и современниками, как Поль Валери, Т.-С. Элиот, Ортега-и-Гассет, Томас Манн. Сам же он называл себя оптимистом -- в годы, о которых его друг поэт Мартинюс Нейхоф заметил с горькой иронией, что "пессимизм стал роскошью и более невозможен".
В 1919 г., после окончания ужасной войны, на заре своей широкой известности, в предисловии к первому изданию Осени Средневековья автор говорил, что его взгляд, когда он писал свою книгу, "устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском".
Но вот строки из письма к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г., которые семидесятидвухлетний Йохан Хейзинга написал в последнюю свою осень, всего за три месяца до смерти: "Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца. Деревья -- в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на них гонит прочь всякую мысль о войне".
В заключение вновь обращусь к вышеупомянутому Предуведомлению (см. сноску на стр. 4). Культура, спасающая нас от наступления варварства, требует осмысления. Необходимо найти некое универсальное правило, некую универсальную сферу деятельности, скажем даже -- некое универсальное примиряющее пространство, дающее людям равные шансы, оправдывающее их порой невыносимое существование. Речь идет не о моральном оправдании истории и уж конечно не о теодицее -- но о неистребимой потребности приложить мерило человеческого ума к космической беспредельности духовной составляющей человеческой жизни.
Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линии горизонта, дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек является человеком лишь постольку, поскольку он обладает способностью по своей воле выступать и пребывать субъектом игры. И действительно -- "созданный по образу и подобию Божию", на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательно включаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не отвечая на заданный ему вопрос всерьез, а именно: "азъ есмь сущiй". Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает свою жизнь, в универсальной сущности игры аналогичную куда как серьезным маскарадным танцам первобытных племен. "После изгнания из рая человек живет играя" (Лев Лосев).
