Ну, и касаемо остального Христиан понаписал немало ерунды: дочери не следует сближаться ни с кем при русском дворе, не заводить там знакомств, не вмешиваться в дела государственного управления, вообще ими не интересоваться...
Одно слово – полковник из захолустья! Фикхен, конечно, поблагодарила папеньку за мудрые советы – но во всем потом поступила с точностью до наоборот. Как всякий здравомыслящий человек, прочитавший эту бредятину...
И небольшая группа путешественников тронулась в путь: четыре дрянненькие кареты тащатся по прусскому захолустью, где невозможно найти лошадей, кроме крестьянских кляч, где останавливаться на отдых приходилось чуть ли не в чистом поле. Снега в тех местах еще не было, но в России он уже, доходили слухи, выпал, а потому к каретам были предусмотрительно привязаны еще и сани: хорошенькую картинку наблюдали местные землепашцы и почтмейстеры...
Но вот они достигают Риги – и все меняется самым волшебным образом! Начинается сказка, феерия! По крайней мере, с точки зрения девочки из захолустья...
У городских ворот мать и дочь встречают в полном составе все гражданские и военные власти во главе с вице-губернатором князем Долгоруким. Обеих пересаживают в парадную карету и торжественно везут во дворец для приемов под гром пушечного салюта. Роскошно обставленные залы, часовые в ярких мундирах у каждой двери, барабанная дробь (опять-таки в честь приезжих), расшитые золотом мундиры, великолепные платья, сияние бриллиантов... Даже когда Иоганна с дочерью на другой день идут обедать, снова бьют барабаны, им вторят трубы, флейты, гобои... Сказка!
Немецкие простушки еще представления не имеют, что все это – присказка, такое же захолустье, но не померанское, а российское. Сказка будет впереди...
В Петербург они едут уже в другой карете – в личной карете Елизаветы, запряженной двенадцатью лошадьми. Восхищенная Иоганна оставила их подробнейшее описание: ярко-красные, украшенные серебром, внутри обиты куньим мехом, застелены шелковыми матрасами, атласными одеялами, такие длинные, что можно лежать... Да, это вам не Цербст и не Штеттин! А вокруг скачет отряд лейб-кирасир, и еще камергер князь Нарышкин, и шталмейстер, и офицер лейб-гвардии Измайловского полка, и метрдотель, а следом тянется длинная вереница экипажей попроще, набитых поварами, кондитерами, лакеями, фурьерами, ключниками, да еще специальный человек, который тем и занят, что варит кофе, да еще конюхи в немеряном количестве, и лейб-гренадеры... Феерия!
Несколько дней их держали в Петербурге, прежде чем отправить в Москву, где пребывала Елизавета. Причина обезоруживающе проста: немок нужно было приодеть! Каждая из них везла с собой всего-то навсего три платья – шитых в Штеттине, безнадежно далеком от новинок высокой моды...
Там, в Петербурге, Иоганне пришлось пережить немало тревожных минут. Доброжелатели ей моментально нашептали, что дело может еще и сорваться: канцлер Бестужев все еще надеется добиться своего, продавить саксонскую Марианну. Вроде бы он намерен сыграть на том, что между Петром и Софьей очень уж близкое родство, делающее по русским правилам невозможным их брак. И вроде бы намерен это озвучить с помощью новгородского епископа Амвросия, которому, вот совпадение, некие щедрые саксонские господа уже подарили от чистой души аж тысячу рублев...
Короче, снова неизвестность! Все писано вилами по воде, построено на песке...
Знатных гостий приодели как следует – и повезли в Москву. Уже неподалеку от Белокаменной произошел несчастный случай. Открытые дворцовые сани, запряженные шестнадцатью резвыми лошадьми, во весь дух проносились по какой-то деревеньке – и, раскатившись на повороте, ударились об угол дома. С крыши сорвались два тяжелых железных бруса и рухнули – и обрушились прямо в сани!
Двоих гвардейцев Преображенского полка, сидевших на козлах, форменным образом снесло, разбило головы. Иоганну задел конец одного из брусьев – но богатая шуба смягчила удар, и герцогиня нисколечко не пострадала. Что до Фикхен, ее не зацепило вообще, она даже не проснулась!
В подобных случаях люди прошлых столетий с умным и многозначительным видом изрекали:
– Провидение сохранило этого человека ради будущих великих свершений!
Может, они были совершенно правы?
В тот же вечер Елизавета встречает гостей в Головинском дворце (на деле – этакой деревянной «времянке», на которые был так богат тогдашний придворный быт). Петр Федорович, нарушая этикет, бежит в комнаты гостий и, даже не дав им снять шубы, приветствует «самым нежным образом».
Откуда юноше знать, что это его смерть к нему примчалась на великолепных императрицыных лошадях – молоденькая, очаровательная, раскрасневшаяся с мороза, в невесомых соболях, во всей своей нешуточной прелести...
Но это именно его смерть, а вовсе не долгожданная Фикхен. И никто этого еще не знает...
Иоганне и ее дочери вручают ордена св. Екатерины. Вот теперь не остается никаких сомнений, оправдались все надежды. Софья будет невестой наследника...
И она делает первые шаги при веселом, шалом, во все дни пьяном императорском дворе, где потаенно плетутся самые изощренные интриги, а для всеобщего обозрения звонко лопаются великолепные фейерверки. Бестужев силен, но управа и на него найдется – эту продажную шкуру даже родной брат ненавидит...
Главное свершилось!
Глава четвертая
Явное и потаенное
Ах, каким блестящим, пышным и веселым был елизаветинский двор! Быть может, второго такого и не было за всю историю Российской империи...
Давайте не будем заниматься скучными пересказами. Откроем лучше записки французского дипломата графа де ла Мессельера. Очевидец, как-никак...
«Знатные лица обоего пола наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камнями. Красота апартаментов и богатство их изумительны; но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная падением всех стор (штор – А. Б.) темнота сменилась в то же мгновение светом 1200 свечей, отражавшихся со всех сторон в зеркалах. Заиграл оркестр из 80 музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, нечто величественное; дверь быстро отворилась настежь, и мы увидели императрицу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу. Окруженная своими ближайшими царедворцами. Зала была очень велика, танцевали зараз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище... бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, освещенную 900 свечей; в которой красовался фигурный стол на несколько сот кувертов (столовых приборов – À. Á.) На хорах залы начался вокальный и инструментальный концерт, продолжавшийся во все время банкета. Кушанья были всевозможных наций, и служители были русские, французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, что они желают».
Между прочим, француз описывает самый обычный, рядовой бал – торжества были не в пример пышнее...
Каждый вторник устраивались «машкерады» – такие же балы, но мужчины обязаны были являться на них в дамских платьях, а женщины в мужском наряде. Сама Елизавета была стройной, и ей мужской наряд был как нельзя более к лицу – но не все дамы в нем смотрелись надлежащим образом. Ну, а как себя чувствовали мужчины в платьях, догадаться нетрудно... Скверно.
Екатерина вспоминала об одном из таких маскарадов: «...мужчины вообще были злы, как собаки, потому что не могли справиться со своими гигантскими фижмами, женщины в мужских костюмах были и того безобразней, вполне хороша была только императрица, к которой мужское платье отлично шло».
О том, какие сцены происходили на таких маскарадах, лучше всего расскажет опять-таки сама Екатерина: «Сиверс, тогда камер-юнкер, был довольно большого роста, а надел фижмы, которые дала ему императрица; он танцевал со мной полонез, а сзади нас танцевала графиня Гендрикова: она была опрокинута фижмами Сиверса, когда тот на повороте подавал мне руку; падая, он так меня толкнул, что я упала прямо под его фижмы, поднявшиеся в мою сторону; он запутался в своем длинном платье, которое так раскачалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой; меня душил смех, и я пыталась встать, но пришлось нас поднимать, до того трудно было нам справиться, мы так запутались в платье Сиверса, что ни один из нас не мог встать, не роняя двух других».
