Словно морской отлив, содержание ацетилхолина постепенно уменьшается, период REM заканчивается, чтобы примерно через девяносто минут снова наступил ацетилхолиновый прилив. Хобсон и Маккарли уверяли, что именно эта постоянная химическая пляска, которой дирижирует ствол головного мозга, и порождает сновидения. Настаивая на том, что в снах не содержится никаких скрытых посланий и что сновидения — результат таких же электрохимических процессов в организме, сугубо механических и лишенных какого-либо тайного замысла, подобно биению сердца или дыханию, Хобсон лишил смысла и фрейдистскую теорию сновидений. Карл Юнг в свое время развенчал своего учителя Фрейда, а Хобсон восстал и против самого Юнга с его коллективным бессознательным и архетипическими символами, к которым в те времена относились с религиозным трепетом (а разговоры о любой религии приводили Хобсона в бешенство), однако в одном он с Юнгом соглашался: он тоже считал, что сновидение — это творческий процесс самого мозга и что значение сна совершенно очевидно: он такой, какой есть, он ясен и прозрачен.
Хобсон не утверждал, что сны лишены смысла: он считал, что сновидение — это просто иная форма деятельности сознания, и записывал в своих дневниках и наиболее яркие свои сны, и наиболее интересные события повседневной жизни. Дневники он ведет с 1973 года, и к настоящему времени у него накопилось более 120 тетрадей. Он твердо придерживался мнения о том, что под любой из характерных черт сновидения лежит определенный физиологический процесс, происходящий в мозгу во время фазы быстрого сна: «Сновидения потому так причудливы, что мозг прекращает выделять те химические системы управления, которые он производит во время бодрствования, и вот вам результат: то вы не можете откуда-то выбраться, то под влиянием галлюцинаций принимаете какие-то невероятные решения, то в вас бурлят эмоции — при этом преобладают беспокойство, возбуждение, ярость, но вы не можете толком ничего из этого вспомнить».
Он считал, что места действия и героев сновидений мозг выбирает из не самых приятных воспоминаний о том, что происходило на самом деле, или о том, что мы нафантазировали в период бодрствования, поскольку он составляет свой сюжет в ответ на хаотичные электрохимические сигналы, но при этом сны могут отражать наше общее эмоциональное состояние, а поразмыслив над содержанием сновидения, мы все-таки можем понять, что именно нас беспокоит. То есть сам сюжет соответствует нашему эмоциональному состоянию, и через сюжет понять его довольно просто: чтобы обнаружить тайные желания и подавленные воспоминания, никакой нужды в расшифровке символов нет.
Вооружившись доказательствами из области физиологии, Хобсон объявил сезон охоты на фрейдистов: особенную радость доставляли ему всякого рода профессиональные съезды психотерапевтов. «Мы препирались с ними по каждому поводу, мы цеплялись к каждому слову и в открытую торжествовали, когда нам удавалось их подловить, и в результате нажили себе врагов. Наверное, для дела было бы куда полезнее хранить спокойствие и стараться вести диалог», — признает Хобсон сейчас.
И все же он не испытывает никаких сожалений по поводу попыток донести до массового сознания результаты своих исследований: как раз ради этого он участвовал в новаторской по тем временам выставке в стиле «наука как искусство», которая состоялась в Бостоне в год публикации его революционного исследования. Основным аттракционом его экспозиции, озаглавленной «Театр сна: мультимедийный портрет спящего мозга», был доброволец, спящий в закрытом помещении — заглянуть в него можно было через одностороннее зеркальное стекло.
Доброволец был подключен к электроэнцефалографу, фиксировавшему мозговые волны, движения глазных яблок и мышечный тонус. Но вместо обычной диаграммы на бумажных рулонах каждое изменение мозговых волн, каждое движение глаз, каждый мышечный импульс превращались в диаграммы, которые рисовали на стенах разноцветные лазерные лучи: мозговым волнам соответствовал зеленый, движениям глаз — синий. Сигналы также можно было услышать — стоявший же здесь синтезатор издавал музыкальные тона разной высоты: это была исполняемая мозгом версия «Маленькой ночной серенады». Дабы усилить ощущения того, что посетители входят в чью-то спальню, их просили снять обувь, и они ступали по мягкому ковру. «Единственными, кто отказывался снимать ботинки, были некоторые психиатры. Они заявляли, что я фетишист, который торчит от ступней!» — вспоминает Хобсон.
На выставку валили толпы, о ней было упомянуто на обложке воскресного приложения к газете New York Times. Популярность ее была огромной, и на следующий год эта выставка, стартовав в Сан-Франциско, объехала шесть городов Соединенных Штатов. Федерико Феллини, чьими фильмами Хобсон восхищался — он считал, что фильмы великого итальянца похожи на сны, — в свою очередь, восхитился концепцией экспозиции и выразил желание стать добровольцем, поспать в хобсоновском зазеркалье, если выставка доберется до Рима. Что касается коллег-ученых, то они были отнюдь не в восторге, утверждая, что все эти выкрутасы никакого отношения к науке не имеют и Хобсон затеял выставку ради саморекламы.
«Когда ученый становится известным широкой публике, его обвиняют в нарциссизме, самолюбовании, что, в общем-то, справедливо, но популяризировать научные идеи, сделать их понятными далеким от науки людям можно только так: слушать лекции они просто не станут, — считает Хобсон. — А вообще-то выставка была лучшим моментом моей жизни, потому что в детстве я мечтал стать циркачом. “Театр сна” был моим личным цирком».
Когда выставка закончилась, Хобсон демонтировал оборудование и перевез его в новую лабораторию сна в Массачусетском центре психического здоровья: эту лабораторию и по сей день украшают фотографии спящих в «Театре сна» добровольцев. Но Хобсону хотелось изучать сновидения и в более естественном окружении, и он снова призвал на помощь свой талант мастера на все руки: соорудил устройство, которое назвал «Ночным колпаком» — оно позволяло получать информацию о начале и окончании фазы REM из собственных спален испытуемых.
«Ночной колпак» по виду напоминал обыкновенную бандану, к ней крепились датчики, передававшие данные о движении глаз к карманному записывающему устройству. В результате находить добровольцев для участия в экспериментах стало гораздо проще — и дешевле. Достаточно было повязать бандану в залихватско-пиратском стиле, прилепить к веку датчик — и готово. Оборудование также можно было настроить таким образом, чтобы автоматически будить испытуемого, когда он входил в фазу быстрого сна, чтобы он потом рассказал о своем сновидении.
И хотя все предшествующие эксперименты Хобсон проводил на животных, теперь для него приоритетным стал сбор рассказов о сновидениях. Убежденный в том, что им с Маккарли удалось определить, что именно возбуждает сновидения, он намеревался их классифицировать по формальным признакам: какие доминирующие эмоции испытывал спящий? Как они соотносились с физическим состоянием мозга в период быстрого сна? Чем они отличались от работы сознания в период бодрствования? По его мнению, отличительные признаки сновидений — галлюцинаторные образы, бессвязное повествование, бурные эмоции, отсутствие здравого смысла и самоконтроля — в состоянии бодрствования присущи только людям с поврежденным разумом. Подобно своему научному антагонисту Фрейду, Хобсон надеялся, что понимание механизма сновидений прольет свет и на механизм психических расстройств.
Но прежде всего он мечтал о том, что эти исследования укажут ему путь к святому Граалю науки: к тайнам сознания, к проблемам связи между душой и телом. Он верил, что каждое состояние сознания — от сновидения до всех видов дневной деятельности — можно объяснить исключительно тем типом активности клеток мозга, которая происходит в данный конкретный момент. То есть никаких таких штучек типа «сознание первично, материя вторична» не существует. Более того, сознание и есть материя. Личность, свободная воля и всякие прочие возвышенные концепции сводятся к определенным моделям взаимодействия между нейронами. Совершенно очевидно, что подобные взгляды были неприемлемы для тех, кто верит в то, что душа существует отдельно от тела. Их трудно переварить и людям, от религии далеким, поскольку они входят в противоречие с понятием «высшего “я”» в каждом из нас, которое каким-то образом существует как бы отдельно от мозга, — того «я», которое осознает, что оно осознает.
