в воздухе парят еще какие-то огромные черные птицы.
И тут мы замечаем лис.
Какие они красивые, элегантные, откормленные, с яркой оранжево-красной шерсткой. Узкие умные мордочки, и сперва я даже не удивилась, почему их так много и почему при виде нас они не разбегаются.
А зачем им разбегаться? Тут просто рай земной. Мертвечина на каждом шагу. В нос шибает чудовищная, невероятная вонь. Когда говорят про запах смерти, поверьте мне на слово — иначе никак не опишешь это едкое и гнилостное зловоние, такое кошмарное, что нутро сразу выворачивает наизнанку. И если ты еще хоть что-нибудь соображаешь, то все твои чувства хотят вырваться наружу и пуститься наутек. А поспеет за ними тело или нет — без разницы. Лишь бы не думать, чем это воняет.
Я так долго шла, что уже не могу остановиться. Ноги сами несут. Еще пара шагов, и я понимаю, что тела человеческие. Мороз по коже. Не закричать, не заплакать.
Заледенела.
Птицы клюют мертвые лица, проклевывают кожу, отрывают от костей полоски багровой плоти. Машу неистово руками, птицы взлетают в воздух на пару секунд. Проверяю каждое тело, вернее то, что от него осталось. Слишком большое, слишком маленькое, одежда неподходящая, значит, точно не Эдмунд, точно не Айзек, точно не Осберт.
Тела, тела, множество тел.
Всего семнадцать, насколько могу судить, и только одного я, кажется, знаю. Я почти уверена, что это доктор Джеймсон. От вида знакомого человека — мертвеца — впадаю в страшную панику. Ноги дрожат ужасно, сажусь на корточки прямо в пыль. А не то свалюсь.
Одно за другим.
Одно за другим осматриваю каждое тело, уверенно и методично проверяю, мертв ли, смотрю, молодой ли. Одно за другим тела оказываются чужими. Того, кого я больше всего боюсь сейчас увидеть, нет.
Тела лежат повсюду, похоже, люди пытались убежать, скрючиться, спрятаться, заслонить собой кого-то. Если лицо еще можно рассмотреть, на нем застыла гримаса ужаса и страха. Рты раскрыты, а глаз и губ уже нет. Пытаюсь отгонять лис от мертвых тел, ношусь в ярости как сумасшедшая, но они на меня и внимания не обращают. Если пнуть посильнее, отходят на несколько шагов и тут же возвращаются. Снова вцепляются в мертвую плоть. Смотрят на меня равнодушно, похоже, догадываются, как мне самой страшно.
Всего девять мужчин, три женщины и пятеро детей. Одна девочка, меньше Альби, убита прямо в объятиях матери. Женщина довольно молодая, и она, и две другие полностью одеты — одежда грязная, заляпанная кровью. Похоже, того, что на войне нередко случается, тут не было, только хладнокровное убийство беззащитных людей.
Я точно не знаю, когда именно они умерли. Довольно давно, я думаю, внутренности уже начали разлагаться, а вороны и лисы успели созвать на пир всю окрестную родню и друзей.
В запертых, набитых до отказа загонах коровы и телята, никак не меньше сотни. Животных так давно не кормили, что почти все уже сдохли. Лишь несколько коров еще стоят или лежат и глухо стонут — даже не стонут, а натужно, со свистом дышат. Подхожу поближе — туча птиц взвивается в воздух и тут же садится обратно. И клюют, клюют, дерутся за лучшие кусочки. Теперь еще и крысы выползают из мертвых туш. Лисы рвут гниющие внутренности, терзают рваные шкуры. Всё! Если не убегу немедленно, начну орать в голос — так и буду орать, не переставая.
Бегу, пыхчу. Паникую. Где Пайпер? Где же она? Воплю, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР, ПАЙПЕР! На одном дыхании, не дожидаясь ответа. Но ее нигде нет. Впадаю в истерику, страх накатывает волнами. Тону в собственном страхе. Обежала всё, остался только амбар. Мчусь туда. Она тут, стоит на коленях и молча плачет, по щекам текут слезы. Обнимает какую-то животинку. В жизни бы не догадалась, кто это, если бы не услышала тоненький звук — динь. Весь в навозе, отощал так, что жизнь в нем еле теплится. Слишком долго его не кормили, глаза уже подернулись тусклой пленкой. Но узнал меня и Пайпер и — откуда что берется? — слабенько-слабенько трется младенческими рожками о ее колени. И колокольчик позвякивает.
Динь.
Он так ослаб, что не может встать, ему так плохо, что даже воду, принесенную Пайпер, не пьет.
Тогда я покрываю его мешком из рогожи и стреляю прямо в голову.
Теперь надо отвести Пайпер домой.
Разбивать лагерь совершенно не хочется. Идем по дороге, торопимся изо всех оставшихся сил. Заслышав шум грузовика, прячемся в кустах. Все успокаивается — снова выходим на дорогу.
Впрочем, до спокойствия далеко. То и дело появляются люди с факелами, раздаются выстрелы, мимо довольно часто проезжают грузовики — но после сегодняшнего нам уже даже не страшно.
Продвигаемся ужасно медленно.
Мы почти не разговариваем, я просто держу Пайпер за руку и снова и снова говорю ей, как ее люблю, — не словами, но биением крови, пульсом, теплом моей ладони. Поначалу пальцы Пайпер безвольные и холодные, словно мертвые, но постепенно она оттаивает. Проходит час, другой, и она уже цепляется за мою руку, сначала совсем слабенько, но постепенно все сильнее. Так я понимаю, что в ней еще теплится жизнь.
На закате небо яснеет, теперь оно оранжевое с серыми и розовыми разводами. Становится холоднее, зато луна яркая. Заворачиваемся каждая в свое одеяло и продолжаем шагать. Со всеми этими остановками, попытками спрятаться и иногда немножко отдохнуть добираемся до нашей заброшенной деревни только к концу ночи, еще до рассвета. Проходим мимо паба, мимо деревенского магазинчика и начинаем карабкаться по знакомому пологому холму прямо к дому. Я думала, вокруг будет пусто и мертво, но живая изгородь вдоль дороги полна жизни — ягоды, цветы, птичьи гнезда. Наверно, мне следует смотреть на мир чуть-чуть оптимистичнее, да только я не могу. Похоже на прежнюю жизнь, такую недавнюю и такую далекую. Чудесная была жизнь — помнить-то я помню, а вот почувствовать ничего не получается.
Такая уж я стала — ничего больше не жду, ни хорошего, ни плохого.
Дом на вид заброшен, ни света, ни звука, даже от медово-желтого камня стен веет забвением. Старый джип стоит там, где мы его оставили, когда кончился бензин. И никаких признаков жизни.
Правда, и никаких признаков смерти.
Хотелось бы мне сказать, что сердце мое воспарило при виде старого дома. Но, увы, не воспарило. То, что осталось от сердца, уже не плоть и кровь, а свинец. Или камень.
Велю Пайпер оставаться снаружи, она садится, сгорбившись, на землю, закрывает ладонями лицо. Сама крадусь тихонько, осматриваюсь,
