Ознакомительная версия.
Кондратьев Вячеслав Леонидович
Отпуск по ранению
Вячеслав Леонидович Кондратьев
(1920-1993)
ОТПУСК ПО РАНЕНИЮ
Повесть
Когда Володька-лейтенант вскарабкался на заднюю площадку трамвая, все шарахнулись от него в сторону, и он, поняв причину этого, сразу же озлился и настроился против публики.
Правда, какая-то женщина поднялась, уступая ему место.
- Садитесь, товарищ военный... - Но он глянул на нее такими мертвыми глазами, что она, вздрогнув, пробормотала: - Господи, а такой молоденький...
Нечасто видели в Москве вот таких - прямо с передовой, обработанных и измочаленных войной, в простреленных, окровавленных ватниках, в прожженных, заляпанных двухмесячной грязью сапогах... И на Володьку смотрели. Смотрели с сочувствием. У некоторых пожилых женщин появились слезы, но это раздражало его - ну чего вылупились? Не с тещиных блинов еду. Небось думаете, что война - это то, что вам в кино показывали... Особенно раздражали его мужчины - побритые и при галстучках.
Когда он сел на уступленное ему место, соседи заметно отодвинулись от него, и это добавило раздражения - видите ли, грязный он больно... Так и сидел, покусывая губы и не глядя на людей, пока не почувствовал себя так неудобно - разве таким он мечтал вернуться в Москву, - что, рванув борт ватника, приоткрыл висевшую на гимнастерке новехонькую медаль "За отвагу" нате, глядите! А то грязь и кровь приметили, а на награду ноль внимания! И, быстро встав, прошел на площадку, толкнув не совсем случайно хорошо одетого мужчину с портфелем и при галстуке.
Уткнувшись в окно, он глядел, как проплывают мимо знакомые московские улицы, но все еще не мог представить реально, что это московские улицы, что он живой и едет домой....
И только тогда, когда трамвай остановился почти у самого его дома, что-то дрогнуло в душе. Значит, это правда! Он дома! И все позади...
Он вылез из трамвая, но не побежал, шалея от счастья, а, наоборот, даже приостановился, приглядываясь к родной уличке, и, лишь увидав свой дом - целый и невредимый, лишь больше прежнего обшарпанный, с грязными, видать, давно не мытыми окнами, с выпавшими кое-где глазурованными кирпичиками у подъезда, - он вздохнул, выдохнул и ощутил, что с этим выдохом уходит из души то неимоверное, предельное напряжение, в котором жил он те страшные, ржевские месяцы.
Не то всхлипнув, не то застонав, он побежал. И на третьем этаже, около двери своей квартиры, стоял не тот отчаянный, шальной лейтенант Володька, пехотный ротный, поднимавший людей в атаку, выпученных, бешеных глаз которого боялись не только обычные бойцы, и даже
присланные к нему в роту урки с десятилетними сроками, а стоял намученный, издерганный донельзя мальчишка, для которого все пережитое подо Ржевом было непосильно трудно, как ни превозмогал он себя там, как ни храбрился...
* * *
- Господи, что с тобой сделали! - услышал он откуда-то издалека голос матери, а на своем жестком, неделю не бритом лице ощутил ее слезы. - Ты живой! Живой! - бормотала она, не обнимая, а ощупывая его всего, словно стараясь убедиться, что это он, ее сын.
- Живой, мама... Только очень грязный, - наконец-то нашел силы ответить Володька и тихонько отстранился от матери, когда почувствовал ее пальцы на том месте своего ватника, где были зажухлые пятна крови.
Он отступил от матери и начал снимать его.
- Я помогу тебе, - заспешила она.
- Нет, нет... Я сам... - И стал стаскивать ватник, освободив руку от косынки. - Куда бы его деть?
- Я отнесу в чулан. - Мать протянула руки.
- Я сам, мама, - выдернул он ватник у нее и вышел из комнаты.
Когда он вернулся, она спросила:
- У тебя тяжелое ранение?
- Нет. - И этот ответ не обрадовал ее. Она как-то сникла и прошептала:
- Значит, ты ненадолго?
- Да, мама, наверно, ненадолго... - Он присел на диван и стал оглядывать комнату, и только тут мать обратила внимание на его медаль.
- У тебя награда! За что?
- За войну, мама, - ответил он довольно безразлично.
- Я понимаю... Но чем-то ты ее заслужил.
- Там, где я был, все заслужили... Только давать уже было некому.
- Почему некому? - спросила она с беспокойством, но, когда Володька в ответ пожал только плечами и нахмурился, поняла.
После недолгого молчания он глухо произнес:
- Мама, у нас нет водки?
- Нет, Володя. Но я сейчас сбегаю к соседям. У кого-нибудь да найдется, и мне не откажут...
Потом, когда мать согрела в ванной колонку, он залез в горячую воду, все еще ошеломленный тем необыкновенным происшедшим с ним рывком из одного пространства в другое. Всего неделю тому назад была развороченная снарядами передовая, где Москва, дом представлялись ему чем-то таким далеким, недоступным, не существующим вообще. И вот - дом, его комната, мать, зовущая его к столу, а на столе - вареная в мундире картошка, тоненькие ломтики черного хлеба, бутылка водки и... банка шпрот.
- С едой, значит, у вас не так плохо, вырвалось у него.
- Нет, Володя, очень плохо... Кончилась крупа, и вот пришлось прикупить на рынке картошки, а она стоит девяносто рублей килограмм. Мне пришлось продать серебряную ложку. Ну, а шпроты еще с довоенных времен храню.
- Мама, - полез Володька в карман гимнастерки, - вот деньги. Много, три моих лейтенантских зарплаты.
- Сколько же это?
- Много. Около двух тысяч.
- Спасибо, Володя. Я положу их здесь, на столик... Но, увы, это совсем не так много, как ты думаешь.
- Две тысячи немного? - удивился он.
- Да. Садись, Володя.
Он сел, налил себе полный стакан, и мать широко раскрыла глаза, когда он сразу, одним махом, не поморщившись, выпил его, а потом стал медленно, очень медленно, как ели они на передовой, закусывать.
- У тебя очень странные глаза, Володя, - сказала мать, тревожно вглядываясь в его лицо, видно ища те изменения, которые произошли с сыном за три года.
- Я ж выпил, - пожал он плечами.
- Ты с такими пришел... Они очень усталые и какие-то пустые. Такие пустые, что мне страшно в них глядеть... Почему ты ничего не рассказываешь?
- Что рассказывать, мама? Просто война... - И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась.
- Вы голодали?
- Да нет... Нормально. Только вот странно есть вилкой, - чуть улыбнулся он, впервые за это время.
Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери, но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.
- Мама, что с ребятами? И школьными и дворовыми? - наконец спросил он.
- Кто где, Володя... Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.
Ознакомительная версия.
