«Настали темные, тяжелые дни...
Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости... Все, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, — никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.
Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь.
На засыхающем покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, все еще свежей зеленью и лаской и силой весны!» — так писал И. С. Тургенев в июле 1878 года в стихотворении в прозе «Старик».
Прошло несколько лет, и в марте 1882 года он почувствовал первые признаки нешуточной, роковой болезни.
Зиму Тургенев провел в Париже. А предыдущим летом жил в Спасском вместе с семьею своего друга, русского поэта Я. П. Полонского. Теперь Спасское ему являлось «каким-то приятным сном». Он мечтал о поездке в Россию летом 1882 года, но эта мечта оказалась неосуществимой...
В конце мая его «частью перенесли, частью перевезли» в Буживаль на дачу Полины Виардо. Здесь в усадьбе «Ясени», «на краюшке чужого гнезда», рядом с домом семьи Виардо, вдали от родины и соотечественников догорала жизнь русского писателя...
Он еще не думал, что подступившая болезнь грозит смертью, он еще верил, что жить с нею может много лет. «Надо лежать и ждать недели, месяцы и даже годы», — успокоил знаменитый доктор Шарко, признавший у пациента грудную жабу. Что ж? Остается примириться с безысходностью положения: живут же устрицы, прилепившись к скале...
Но как горько быть осужденным на неподвижность, когда кругом все зелено, все цветет, когда в голове столько планов литературных, когда тянет в родное Спасское, а об этом нельзя и подумать...
«О мой сад, о заросшие дорожки возле мелкого пруда! о песчаное местечко под дряхлой плотиной, где я ловил пескарей и гольцов! и вы, высокие березы, с длинными висячими ветками, из-за которых с проселочной дороги, бывало, неслась унылая песенка мужика, непрерывно прерываемая толчками телеги, — я посылаю вам мое последнее прости!.. Расставаясь с жизнью, я к вам одним простираю мои руки. Я бы хотел еще раз надышаться горькой свежестью полыни, сладким запахом сжатой гречихи на полях моей родины; я бы хотел еще раз услышать издали скромное тяканье надтреснутого колокола в приходской нашей церкви; еще раз полежать в прохладной тени под дубовым кустом на скате знакомого оврага; еще раз проводить глазами подвижный след ветра, темной струею бегущего по золотистой траве нашего луга...».
Сбывались давние его предчувствия. 30 мая 1882 года Тургенев писал отъезжавшему в гостеприимное Спасское Полонскому: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я уже вероятно никогда не увижу».
Однако в июле наступило облегчение: Тургенев получил возможность стоять и ходить в течение десяти минут, спокойно спать по ночам, спускаться в сад. Появилась надежда уехать зимой в Петербург, а лето провести в Спасском. И даже «литературная жилка» в нем «зашевелилась», а вместе с нею пришли и встали воспоминания... Не только «пахучей, свежей зеленью» веяло от них. Воскресала в памяти жизнь живая и сложная, а в ней, как в капле воды, отражались суровые исторические судьбы России — далекой, милой и горькой Родины. Как случилось, что признанный миром певец женской любви умирает на чужбине, в одиночестве, так и не свив для себя теплого семейного гнезда? Почему жизнь оторвала его от родных берегов, подмыв вековые корни, и, как река в половодье, унесла в неведомую даль и прибила к чужому берегу, к чужой стране и чужой семье? Кто виноват в этом, он сам или исторические обстоятельства? Вероятно, и то и другое. Тургенев верил в судьбу, но по-своему, без фатализма. «У каждого человека есть своя судьба! <...> Как облака сперва слагаются из паров земли, восстают из недр ее, потом отделяются, отчуждаются от нее и несут ей, наконец, благодать или гибель, так около каждого из нас же самих образуется... род стихии, которая потом разрушительно или спасительно действует на нас же. Эту-то стихию я называю судьбой... Другими словами и говоря просто: каждый делает свою судьбу, и каждого она делает...»
«Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например... А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня», — самоуверенно заявлял его Базаров. Дерзкий юноша, он забывал о силе традиций, о зависимости человека от исторического прошлого. Человек — хозяин своей судьбы, но он еще и наследник отцов, дедов и прадедов с их культурой, с их деяниями, с их нравственными достоинствами и недостатками. Сколько поколений создавали то «облако», которое грозит обрушиться на человека или благодатным дождем, или разрушительной бурей?
И в памяти всплывали стихи поэта, которого Тургенев всю жизнь боготворил, чей локон волос носил в медальоне на своей груди до самого смертного часа. Шепотом повторял он строки пушкинского «Воспоминания»:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток...
По материнской линии он принадлежал к старинному дворянскому роду Лутовиновых, коренных русаков, в самой фамилии которых слышатся отголоски среднерусского их происхождения: «лутошка» — ободранная липка, без коры. В старой народной сказке жили-были дед да баба, у них не было детей, и вот взял старик липовое полено и вырезал из него мальчика по имени Лутонюшка... Липовые леса, липовые аллеи дворянских парков... В изобилии росло это дерево тургеневского детства и в Спасском саду, и в Чаплыгинском лесу, и на просторах плодородного подстепья Орловской губернии.
Жили Лутовиновы домоседами, на государственной службе себя не прославили, в русские летописи не вошли. Предание говорило о Марке Тимофеевиче Лутовинове, которому царь Алексей Михайлович в 1669 году вручил ключи от города Мценска, сделав его мценским воеводою. А затем родовая семейная память цеплялась за имя тургеневского прадеда по матери, Ивана Андреевича Лутовинова, который имел трех сыновей и пять дочерей. Два сына, Алексей и Иван, прожили жизнь холостыми, третий, Петр, был женат на Екатерине Ивановне Лавровой. Усадьбы Ивана и Петра располагались по соседству друг с другом при деревнях, названных по именам их владельцев — Ивановское и Петровское.
