ПУТЬ ТЕРНИСТЫЙ И МУЖЕСТВЕННЫЙ
1884 год — один из самых драматических в долгой жизни великого Толстого. Крайней остроты достигли его страдания за обездоленный, нищий, голодающий народ. А сознание, что он сам вопреки своей вере, своему идеалу продолжал жить по–барски, терзало и мучило его. Тогда же ощутимей стало отчуждение от жены, детей, неприятие их бытового поведения, господского, светского, праздного. В дневнике писателя немало горьких строк осуждения, самобичевания, признания невыносимости своего положения. «Очень тяжело в семье, — помечено там 4 апреля 1884 года. — Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, все это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им… Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни вот уже 3 года»[1]. И на другой день снова: «Целый обед, кроме покупок и недовольства теми, которые нам служат, — ничего. Все тяжелее и тяжелее» (т. 49, с. 78). Страстное желание Толстого, чтобы хоть, кто–нибудь в семье «воскрес», не сбылось. Ему казалось, что он «один несумасшедший… в доме сумасшедших» (т. 49, с. 99). Не выдержав, в ночь с 17 на 18 июня, взяв котомку, покинул усадьбу, чтобы «уйти совсем» (т. 49, с. 105). Однако вернулся с «половины дороги», так как на свет должен был появиться его двенадцатый ребенок. «Начались роды, — то, что есть самого радостного, счастливого в семье, прошло как что–то ненужное и тяжелое», — корил себя Толстой (т. 49, с. 105).
Утром 18 июня 1884 года в семье Толстых родилась девочка, названная Александрой.
Не ведал тогда Толстой, что эта девочка, столь неприветливо встреченная родителями, занятыми собой, сложными личными проблемами, займет огромное место в его жизни и сердце, поймет и услышит его, проникнется его демократическими религиозно–нравственными воззрениями, а своей трепетной преданной любовью осветит его закатные годы. Не ведал тогда Толстой, что из этого младенца сформируется личность масштабная, деятельная, внутренне свободная, отказывавшаяся жить во лжи, натура бунтарская. Не ведал он тогда, что этой девочке предстоит путь тернистый, что опалит ее война, что пройдет она через тюрьмы и лагерное заключение, что ждут ее изгнание и разлука с Ясной Поляной, превращенной ее усилиями в памятник отцу, с Россией. Не ведал он тогда, что этот нелегкий путь с тяжкими испытаниями и препятствиями, потребовавший от нее напряжения духовных и физических сил, мужества, пройдет она достойно, с честью, не ославив имя своего гениального отца. Не ведал он тогда, что дочь наделена литературным дарованием, что, следуя его шутливому совету писать «как дневник, о впечатлениях, о мыслях, главное мыслях и чувствах, которые приходят» (т. 81, с. 242), создаст мемуарные повествования высокого уровня.
Тогда, в теплый июньский день, до всего этого было далеко. Младшая дочь Толстого росла в многолюдной семье, с различными интересами, вкусами, дисгармоничной, несхожей с той, в которой проходило детство и отрочество «старших детей», ведь на них «положено» было много любви и бережного внимания. С Сашей все обстояло иначе. Сначала к новорожденной «приставили кормилицу кормить» (т. 49, с. 105), затем отдали на попечение старой няни, часто сменяющихся гувернанток и преподавателей. «Моя мать решила подготовить меня к экзаменам на домашнюю учительницу при округе, — вспоминала Александра Львовна. — … Меня с десяти лет учили английскому, немецкому, французскому языкам, музыке, рисованию»[2]. Софья Андреевна ответственно относилась к образованию дочери, приглашала к ней лучших педагогов, в том числе и по русскому языку и словесности, учила Закону Божьему, посещала с ней концерты. Но при этом Сашу не баловала «лаской и нежностью», не вникала в мир ее чувств, держала вдали от себя, часто раздражалась на нее, оскорбляла и унижала. Девочка на это отвечала дерзостью, упрямством, непослушанием. Софья Андреевна не раз сетовала на то, что «характер» у Саши «относительно окружающих делается невыносим; она даже бьет гувернантку», что она «груба, дика, упряма, измучила»[3]. Огорчали ее пристрастия девочки к лихим скачкам на коне по окрестностям Ясной Поляны, к собакам, к крестьянским работам, спортивным играм, мальчишеские замашки, нежелание учиться. Довольно рано обнаружилось противостояние матери и дочери, которая позднее откровенно писала о себе: «… чувство враждебности к матери выросло и приняло более определенные формы, бороться с этим чувством было трудно, оно мучило ее, отравляло ей ее отроческие и юношеские годы»[4]. Увы, это чувство проявило себя и в роковом 1910 году, осложнив обстановку в толстовской усадьбе, а ослабело оно лишь незадолго до кончины Софьи Андреевны.
Как знать, что в конце концов получилось бы из Саши, с ее затаенными обидами, ожесточенностью, чувством какой–то своей ущербности, если б рядом не оказался отец — чуткий, тактичный, нашедший к ней ключ. Поначалу он не очень замечал девочку, лишь когда она вышла из младенческого возраста, начал приближать к себе, и в дневнике замелькали записи: «Ходил с Сашей за грибами. Очень приятно», «Нынче ходил в другой раз с Сашей за орехами» (т. 52, с. 96). По мере того как дочь взрослела, между отцом и нею все чаще и чаще происходили уединенные беседы, серьезные, содержательные. Его влияние помогало Саше смягчать свой характер. Вот пометы в дневнике: «Сейчас Саша грубо сказала. Я огорчился, а потом постарался вызвать любовь, и все прошло», «Вчера огорчила Саша, и до сих пор тяжело, потому что не соберусь поговорить с ней» (т. 54, с. 73, 267). А те «хорошие» разговоры, которые писатель вел с дочерью в пору ее превращения из подростка в зрелого самостоятельного человека, исцелили ее израненную душу, заронили в нее зерна добра, веру в его гуманистические христианские идеалы, готовность к служению людям, милосердию.
С 1901 года начинается «служение» дочери писателю. Она делается его помощником: освоив машинопись и стенографию, берет на себя копирование его автографов, разбор почты, по его поручению отвечает на многочисленные письма. «Переписывать рукописи отца, — признавалась Александра Львовна, — было любимое мое занятие, особенно когда он писал художественное. Я могла сидеть ночи напролет, когда у него была спешная работа»[5].
Толстой ценил секретарскую деятельность Саши. И все же гораздо дороже ему была их духовная близость, сердечная любовь и доверие, скрашивающее его каждодневное существование в доме, где весь порядок воспринимался им как неправедный и абсурдный. «Саша уехала, — пометил он в дневнике 14 апреля 1910 года, в день ее отъезда в Крым для лечения. — … И люблю ее, недостает она мне, — не для дела, а по душе» (т. 58, с. 38), а в письме сознался: «Так близка ты моему сердцу… что не могу не писать тебе каждый день» (т. 81, с. 247). Часто, очень часто шли из Ясной Поляны в Ялту теплые отцовские послания. Иногда Толстой даже корил себя «за грех исключительной любви» (т. 8.1, с. 230) к младшей дочери.
