Валерия Пришвина - Невидимый град

В 1978 году издательство «Советский писатель» предложило мне вместе с другими соискателями несколько имен, стоящих в плане издательства, для выбора героя монографии. Усталое время привычно довирало свою историю. Цинизм и равнодушие увечили биографические книги и мучили авторов, которым все время надо было идти по краю, чтобы не уступить себя и не предать героя. Я выбрал, как мне казалось, имя наиболее «безопасное», на которое охотников не было, — М. М. Пришвина, к тому времени надежно отодвинутого в «певцы природы». Издатели советовали познакомиться с Валерией Дмитриевной Пришвиной, которая жила в старом доме в Дунине и могла вернее всего вывести меня на необходимые материалы, но тут же предупреждали, что дорога мне будет начерчена узкая и идти по ней придется под неотступным взглядом.

И я не поехал в Дунино. Вот, думал, напишу основу, а там можно и домашние архивы поглядеть. А вскоре Валерия Дмитриевна умерла. И теперь я уже не устану жалеть, что лишил себя счастья знать не только замечательного человека, глубокого мыслителя, высокого христианина, но прежде и более всего — женщину, чьим даром, гением, небесным избранничеством было любить в святом и редком в человечестве, как все действительно великое, смысле, когда любовь понимается как служение, как ответ Богу, как страшное в своей требовательности призвание, как Церковь. А значит, не смог с настоящей глубиной прочитать и великую в своей поучительности страницу их последних совместных лет, прожитых как неутолимое «мы с тобой». И никогда не устану жалеть, что не пошел предрекаемым мне «тесным путем», который мог быть высшей духовной школой, которая возвратила бы меня в оставленную в отрочестве церковь скорее и плодотворнее.

Но, видно, так тому и надо было быть. Себя не обгонишь. Надо было пройти сначала горьким, счастливым земным путем М. М. Пришвина, услышать в нем эту открытую, доверчивую непрестанную песнь: «Приди!» — в ее человечески понятном «переводе», чтобы оказаться готовым понять небесную сторону этой песни во встречном пути Валерии Дмитриевны. Надо было радостно и полно вернуться в церковь и усвоить ее в свое живое сыновнее кровообращение, вспомнить ее грозный, великий богочеловеческий язык, чтобы воспринять глубину и редкость такого призвания, сложнейшую его метафизику и омыть упрощенное, приспособляемое людьми к своим слабостям понятие до его первоначальной евангельской чистоты и юности. Надо было прожить жизнь, чтобы увидеть, что эта тема, оставленная умным сегодняшним человечеством разноцветным лакированным «внучкам» Вербицкой и Чарской да чувствительным телевизионным спагетти, в высших сердцах сияет молодой силой и по-прежнему стоит у истоков русской религиозной и философской мысли, соединяя два эти ранее нераздельные, но постепенно разошедшиеся знания в начальное Господне единство.

Что бы я понял тогда, придя к Валерии Дмитриевне? Что услышал в этом монологе, который лежит теперь перед читателем — горячий, нетерпеливый, исповедно-доверчивый, чудесно отважный? И я вдруг ловлю себя на странной мысли, что по-настоящему большие, духовно значимые книги приходят всегда в свой час жизни и одного человека, и целого общества. Она закончила рукопись в начале 60-х, а выходит книга без малого через сорок лет. Что же — гневаться? В тысячный раз проклинать духовную немоту застойных лет? Корить издателей? Можно бы, да уж больно непродуктивно. Не лучше ли хоть с малой пользой для себя и для будущего подумать о том, что всякая неверная идея должна выболеть до конца, чтобы человеческий слух открылся для звуков, прежде недоступных уху, для слова и мысли, неслышных оглушенному сердцу, для чувств, которые даются только зрячей, религиозно просвещенной душе.

Так было всегда. Кто-то один лучше слышит Божье слово, Господень завет единства, Его напоминание о райской родине человека и тем, внешне оставаясь позади своих торопливых современников, устремляющихся за «прогрессом» и «правдой века сего», таинственным образом уходит вперед и ждет своего часа, чтобы напомнить подошедшему в свой час человечеству простые истины вечности, в которой нет прогресса и нет отставания, а светит один незакатный день.

Эта книга стала возможна именно потому, что Валерия Дмитриевна была христианка, послушная и дерзновенная (о равновесии этих внешне противоположных начал в душе христианина хорошо писал о. Сергий Булгаков: «…если смирение есть наша любовь к Богу, то дерзновение и ответственность есть наша любовь к миру и человеку… тот же Дух подает христианину силу покаяния и мощь творчества»). В христианстве стоит иное, нелинейное время, с материнским терпением ожидающее и с отеческой настойчивостью поторапливающее человека на высших путях.

Какая это была напряженная жизнь! И как в ней сошлось и отразилось время! Пока я читал рукопись Валерии Дмитриевны, в свет вышло литературное наследие великой пианистки М. В. Юдиной. Они сверстницы, судьба сводила их (Мария Вениаминовна по просьбе Валерии Дмитриевны играла над гробом Пришвина), и я могу представить радость их встреч и пламень бесед, потому что сейчас, смешав на минуту страницы их книг, не сразу разберешь, где чья — так горячо обе с отрочества искали любви и знали, что она возможна только в Боге, так страстны были в философском исследовании мира (Мария Вениаминовна как собеседница Алексея Федоровича Лосева и Михаила Михайловича Бахтина, а Валерия Дмитриевна как друг Ивана Александровича Ильина, который намеревался готовить ее в свои наследницы по кафедре философии Московского университета), так тверды в вере и одарены в творчестве.

И разве они одни? По дневникам Юдиной, по книге Валерии Дмитриевны, по «Самопознанию» Н. А. Бердяева, по мемуарам о. Павла Флоренского, по всем, слава Богу, сегодня сбегающимся книгам людей, умеющих слышать мысль и веру в том сердечном союзе, в каком их видел Григорий Сковорода, для которого мысль была душою и душа — мыслью, хорошо видно, что невольная бедность, горькая нищета быта вознесли дух русского человека первых пореволюционных лет в настоящие горние выси, вполне уподобляемые по напряжению первохристианским временам.

Это замечательно слышно в оркестре книги Валерии Дмитриевны, где каждый голос чист и внятен и свято равноправен, будь это несчастный отец Валерии Дмитриевны и ее много перетерпевшая мать, или великий толстовец В. Г. Чертков, И. А. Ильин, Н. А. Бердяев, сестра Маяковского Людмила Владимировна, православный издатель и исповедник веры М. А. Новоселов, или измученный ссылкой Н. А. Клюев (все они пересекли ее судьбу, и всех она вписала в книгу как в светлый синодик в надежде, что читатель тоже хоть раз оглянется в красный угол и помянет их вместе с нею). Это легко читается и в самом напряженном нетерпении текста, который как будто спешит за жадным к жизни автором и тоже прыгает от философии к театру, от театра к поэзии, от поэзии к церкви, не теряя из виду главной, непрестанной, все скрепляющей, возвышающей и оправдывающей темы любви и поиска воскрешающей цельности и единства с Богом.