Илья Стогоff
Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет
В авторской редакции
Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке
Глава первая
Угол Невского проспекта и набережной Мойки
Лет пятнадцать назад я как-то пытался приударить за девушкой, которая потом стала довольно известной телеведущей. В Петербурге шел дождь (разумеется, шел). Девушка была москвичкой. Оба мы были здорово пьяны, но все же не настолько, чтобы взять да и броситься, наконец, друг дружке в объятия. Мы болтались по набережным, заходили в каждую дверь под призывно горящими вывесками, из последних денег я покупал ей дорогущий алкоголь, а девушка только хихикала и говорила, что хочет зайти еще куда-то, и мы снова перлись под дождем в очередное душное и дорогое место.
Часа в три ночи я обнаружил себя на углу улицы Пестеля и Литейного проспекта. Девушка показывала пальцем на дом Мурузи и трясла меня за рукав:
– Смотри, какое красивое здание. Ты не знаешь, что это такое?
– Разумеется, знаю. Это дом Мурузи. Когда-то тут жил Бродский.
– Бродский? Кто это?
– С ума сошла? Ты не знаешь поэта Иосифа Бродского?
– Никогда не слышала. А что он написал?
– Он последним из русских авторов получил Нобелевскую премию.
– Да? Здорово! Может, заскочим к нему? Стрельнем денег еще на алкоголь, а?
– Бродский умер.
Мне расхотелось с ней спать. Мне захотелось треснуть ей по лицу и уйти домой. Но вместо этого я зачем-то стал читать ей стихотворение последнего русского лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. То самое, которое заканчивалось словами насчет того, что умереть он хотел бы на Васильевском острове.
Я был пьян и несколько раз забывал слова. Но с грехом пополам доковылял-таки до конца последней строки. Москвичка постояла молча, а потом как-то очень трезво вдруг сказала:
– Ну да. Жить-то в этом твоем городе все равно невозможно. Единственное, на что он годится, – это красиво сдохнуть тут на вымокших декорациях.
Я редко смотрю телевизор. Но если все-таки включаю его и натыкаюсь там на лицо этой девушки, то каждый раз думаю, что она права. Жить в Петербурге действительно невозможно. Зато умереть тут – действительно красиво.
Место, где люди живут хотя бы несколько столетий, обязательно станет напоминать о смерти. Любое место – необязательно Петербург. Хотя к Петербургу это относится особенно.
В центре города вряд ли найдется большая площадь, на которой хотя бы раз не проводилась публичная казнь. Причем последний раз такое случалось совсем недавно. В 1947-м на площади перед кинотеатром «Гигант» при большом скоплении народа были повешены семеро нацистских преступников. С годами кинотеатр превратился в самое огромное петербургское казино, и один из тамошних управляющих как-то по секрету показал мне старую кинохронику со сценой казни. «По секрету», потому что выглядела казнь ужасно. На старых черно-белых кадрах было видно: чтобы взглянуть на аттракцион, горожане пришли целыми семьями. В оконных стеклах отражалось весеннее солнце. Люди улыбались и что-то ели. Когда из-под немцев выбили опору, и те завыгибались в воздухе, кое-кто пытался аплодировать. На крупном плане было видно: мужчина в дурацкой кепке поднял на руки сына (лет десять) и, показывая пальцем на агонизирующих людей, что-то пытался ему объяснить.
И такие увеселения предлагались жителям Северной Пальмиры всего лишь во времена молодости моей бабушки. Что уж говорить про восемнадцатый и девятнадцатый века?
На Сенной площади публичные порки проводились почти сто пятьдесят лет подряд. Особенно нравились публике экзекуции женщин, которых перед наказанием раздевали по пояс сверху. На пустыре перед Театром юного зрителя повесили убийц царя Александра II и как-то чуть не расстреляли молоденького прозаика Достоевского. Изысканная петербургская публика каждый раз загодя собиралась у места предстоящего повешения, а потом с нетерпением ждала, пока снимут тела. Дело в том, что веревки с виселицы считались верным амулетом от всех несчастий и всегда растаскивались до ниточки.
Самым же популярным местом казни считался скверик, который между станцией метро «Горьковская» и Троицким мостом. Например, в 1721 году здесь, на месте, где сейчас стоит автозаправка «ТНТ», казнили проворовавшегося чиновника по фамилии Нестеров.
Очевидец так описывал мероприятие:
Под высокой виселицей устроен был эшафот, а позади него поставлены четыре шеста с колесами. Шесты эти предназначались для воткнутия голов преступников.
Первый, кому отрубали голову, был клеврет, служивший Нестерову орудием многих обманов. Когда ему прочли приговор, он обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом повернулся к окнам Ревизион-коллегии, откуда Император со многими вельможами изволил смотреть казни, и несколько раз поклонился.
После сего и сам Нестеров, в сопровождении двух прислужников палача, взошел на эшафот, снял с себя верхнюю одежду, поцеловал палача, поклонился стоящему вокруг народу, стал на колени и бодро положил на плаху голову…
Чуть позже на этом же месте состоялась процедура вырывания языка двум красоткам-аристократкам Анне Бестужевой и Наталье Лопухиной. Когда палач раздевал Бестужеву, та успела сунуть ему в руку увесистое золотое распятие с россыпью бриллиантов. Ее языка нож коснулся только чуть-чуть. Вторая осужденная подарком запастись не догадалась.
Гости сидели на деревянных скамейках и внимательно слушали, как женщина кричит и плачет под пытками. Два дюжих палача навалились Лопухиной на грудь, сдавили горло и заставили разжать челюсти. Кроша зубы, ей специальными щипцами выдернули язык, отрезали его ножом, а потом палач показал язык публике и, смеясь, крикнул:
– А вот кому свежатинки?! Задешево отдаю!
Но масштабнее всего была проведена казнь обрусевшей шотландки Марии Гамильтон, которая состоялась 14 марта 1719 года.
Мария была одной из самых красивых женщин Российской империи. К императорскому двору она прибыла, когда ей едва исполнилось пятнадцать, и очень скоро добилась того, за чем приехала. В смысле проснулась-таки однажды утром в гостеприимной царской постели.
Как известно, свою законную жену Петр заточил в монастырь. Какое-то время его официальной фавориткой была прекрасная, как греческая статуя, Анна Монс. Потом пухленькая прачка из Прибалтики, вошедшая в историю как императрица Екатерина Первая. «Почему императрицей не могу быть я?» – удивлялась Гамильтон.
