Иван Куц - Годы в седле

Ивахненко, дядька лет сорока, причмокивая толстыми губами, долго вертел в руках полученную от меня бумажку. Привыкший без лишних слов выполнять приказы начальства, заведующий хозяйством самаркандского гарнизона на этот раз не знал, как быть.

«Вам надлежит, — перечитывал вслух бывший унтер, — к трем часам дня двадцать четвертого декабря сего года подготовить для отправки с отрядом Красной гвардии, убывающим в район боевых действий, четыре лучших пароконных повозки с опытными повозочными, а также одного кузнеца и одного слесаря-оружейника. Повозочных и мастеровых желательно назначить из числа выразивших желание поехать добровольно...»

И, уже не глядя в листок, Ивахненко закончил:

— Военный комендант города Самарканда Пендо.

Я не понимал, что же тут смутило старого служаку. Кажется, все сказано ясно: срочно нужны добрые лошади, исправные телеги да шесть обозников.

— А ты вникни, — поднял кверху указательный палец Ивахненко. — Вишь как пишет: «Желательно назначить из числа выразивших желание». Будто не знает, что повозочные и мастеровые у меня военнопленные.

— Ну и что? Революция ж освободила их!

— То-то и оно! Какой же дурак теперь сам на фронт попросится? Как ни верти, а в тылу спокойнее.

Повздыхав над листком, Ивахненко вышел из глинобитной мазанки, именовавшейся канцелярией, поднял железный шкворень и трижды стукнул им о подвешенный у входа вагонный буфер. По этому сигналу из кузницы, оружейной мастерской, конюшен на середину двора высыпали работавшие там люди. Завхоз построил свою разношерстную команду и зачитал полученный приказ.

— Вопросы есть? Нету? Ну так вот: кто хочет подсобить Красной гвардии — до обеда сообщить мне. А сейчас р-раз-зай-дись!

Ивахненко не был уверен, что добровольцы найдутся. Но его опасения не оправдались. Не успели мы вернуться в канцелярию, как туда пришли слесарь-оружейник Танкушич, кузнец Сабо и повозочный Габриш. А чуть попозже еще трое: повозочные Надь, Немеш и Ролич. Судя по тому, что Ивахненко не опешил их записывать и ждал, когда подойдет еще кто-нибудь, я сообразил, что люди это хорошие и завхоз не хотел бы их лишиться.

Но мадьяры, видимо, договорились между собой, кому из них ехать. Поэтому-то и явилось ровно столько, сколько нужно. Ивахненко оставалось только оформить им документы, снабдить всем необходимым для дальней дороги. В приказе коменданта ничего не говорилось об оружии. Но бывалый солдат знал: на войне оно полагалось и обозникам. Венгры получили кавалерийские карабины.

После обеда они собрались возле халупы, в которой располагался завхоз. Их было пятеро. Отсутствовал Танкушич. Он что-то доделывал в мастерской. Повозочный Габриш, рослый красивый брюнет, вызвался сбегать за ним. Я вспомнил, что надо бы прихватить в отряд кое-какой слесарный инструмент, и последовал за Габришем.

Танкушич стоял у окна, проверяя лекалом канал ружейного ствола. Роста был он среднего, худощав, строен. Под прямым тонким носом чернели небольшие усики. Волевое смуглое лицо казалось высеченным из камня. Но вот оружейник обернулся, и карие глаза его ожили, весело заблестели, губы расплылись в улыбке.

Габриш что-то тихо сказал ему по-венгерски. Танкушич согласно кивнул и обратился к начальнику мастерской:

— То приятель мой, — показал он на Габриша, — назначен в отряд. Просит саблю.

— Пусть берет. Только к чему она ему на повозке?

— Я есть мадьярский гусар, — вступил в разговор Габриш. — Без сабли не можно в бой.

Открыли небольшую кладовушку. В углу на брезенте лежала груда трофейного оружия. Габриш долго ковырялся в куче, наконец выбрал увесистую венгерскую шашку. Повертел ею над головой, рубанул по воздуху. Начальник мастерской, из старых фельдфебелей, одобрительно хмыкнул:

— Здоров, чертило! Бери, гусар... В самый раз она тебе.

Габриш, довольный, поспешил в казарму. Оказывается, он уже и портупею припас. Быстро пристегнул к ней клинок, собрал нехитрые пожитки. Постоял перед скрипкой, потом бережно завернул ее в полотенце и сунул в мешок.

Ровно в три, напутствуемый добрыми пожеланиями, наш маленький обоз выкатил за ворота. Заехали на артсклад, погрузили в подводы «цинки» — металлические ящики с патронами. Затем добавили к ним несколько мешков с продовольствием и фуражом.

До станции добрались только к вечеру.

Надо было видеть Габриша, когда он подъехал к платформе! Красная пирожком гусарская шапочка лихо сидела на затылке. Из-под нее выбивались густые черные волосы. Буйные пряди почти скрывали тонкий бледно-розовый шрам, идущий от середины лба через бровь к правой скуле, — память о стычке с казаками в разведке под Бродами в шестнадцатом году. Шрам не портил лица, напротив, придавал ему воинственность. Усы — не очень длинные, холеные, цвета вороньего крыла. Нос — крупный, похожий на перевернутый стручок перца. Широкие плечи туго обтягивала новая защитная гимнастерка русского покроя. За плечами, наискось, карабин. Меж коленей зажата сабля. Медная гарда ее рукоятки ослепительно сверкала в лучах заходящего солнца. Красные кавалерийские брюки «чикчиры» заправлены в черные сапоги с короткими голенищами.

— Никак, воевать собрался? — встретил удалого возницу молоденький красногвардеец Ваня Плеханов, курносый блондин, весь усыпанный веснушками. Не будь у него в руках винтовки, Плеханова можно было бы смело принять за подростка, облачившегося в отцовскую одежку. Все — и черная кожаная куртка, и такие же брюки, и сапоги, и даже фуражка — явно не соответствовало комплекции.

Смерив собеседника ироническим взглядом, Габриш не без гордости ответил:

— Я есть трудовой мадьяр. На бой вместе ехать будем, — и остановил повозку подле группы красногвардейцев.

— Вот это правильно! — поддержал венгра старый деповский рабочий Разумов. — Раз трудовой, значит, наш. Слезай, сынок, со своей коляски, познакомимся.

Габриш привязал вожжи к сиденью, легко спрыгнул на каменистый настил, поздоровался:

— Сервус!

Ему ответили. Старик достал кисет, предложил:

— Попробуй-ка нашего самосаду.

Габриш извлек из кармана огромную трубку с коротким чубуком, всыпал в нее щепоть махорки. Разумов поднес тлеющий фитиль зажигалки.

После первой же глубокой затяжки Габриш поперхнулся. Это вызвало смех среди молодых бойцов.

— Чего ржете? — набросился на них Разумов. — Иш зубы оскалили, будто самим не приходилось слезу пущать. Ить такой крепости курева, почитай, ни у кого нету.