Гарри Фернисс
Портрет Льюиса Кэрролла
Льюис Кэрролл. Дневник путешествия в Россию в 1867 году
12 июля (пт.).
Мы с султаном прибыли в Лондон почти одновременно, хотя и в разные его части — я прибыл через Паддингтонский вокзал, а султан через Чаринг-Кросс: должен признать, что самая большая толпа собралась именно в последнем пункте. Третьим центром притяжения общественного внимания был Мэншн-Хаус, где чествовали добровольцев, отправлявшихся в Бельгию, и откуда, примерно около шести часов, в восточном направлении отправился непрекращающийся поток омнибусов, груженных героями. Это здорово задержало мой поход по магазинам, и я выехал с Чаринг-Кросс в Дувр только в восемь тридцать и по прибытии в «Лорд Уорден» обнаружил, что Лиддон уже на месте.
13 июля (сб.).
Мы позавтракали, как и договаривались, в восемь,— по крайней мере в это время мы сели за стол и принялись клевать хлеб с маслом, пока не подали отбивные, каковое великое событие состоялось примерно в половине девятого.
Мы попытались жалобно воззвать к слонявшимся вокруг официантам, которые успокаивающим тоном сообщали нам, что «они уже идут, сэр»,— тогда мы выразили решительный протест, и они стали говорить, что «они уже идут, сэр», более оскорбленным тоном; после всех этих призывов они удалялись в свои норы и прятались за буфетами и крышками для блюд, а отбивные все так же не появлялись.
Мы пришли к общему мнению, что из всех добродетелей, которые может продемонстрировать официант, застенчивость и склонность к уединению менее всего желательны. Затем я сделал два грандиозных предложения, оба из которых были отвергнуты при первом же чтении: первое, что нам следует встать из-за стола и отказаться платить за отбивные, а второе, что мне следует найти хозяина и подать официальную жалобу на всех официантов, что наверняка вызвало бы если не появление отбивных, то, по крайней мере, грандиозный скандал.
Однако к девяти часам мы оказались на борту парома, и после того, как на него загрузили содержимое двух поездов и на палубе возникла весьма удачная копия великой пирамиды, к каковому замечательному сооружению мы с гордостью присовокупили пару чемоданов, корабль отчалил. Перо отказывается описывать страдания некоторых из пассажиров в течение нашего девяностоминутного путешествия: мои собственные переживания вылились в мысль о том, что я платил свои деньги явно не за это. Б́ольшую часть пути лил сильный дождь, что создавало ощущение уюта в нашей отдельной каюте (мы были достаточно расточительны, чтобы на нее потратиться); мы находились в укрытии и в то же время на воздухе, поскольку каюта располагалась на палубе. Мы высадились в Кале и оказались в толпе дружелюбных аборигенов, предлагавших всевозможные услуги и советы: на все подобные замечания я отвечал одним простым словом: «Non!».
Вероятно, оно было не всегда уместно в строгом своем смысле, однако соответствовало задаче от них избавиться; постепенно они отстали от меня, эхом повторяя «Non!» с различными интонациями, в которых явно чувствовалась одна общая нота — отвращение. После того как Лиддон уладил вопрос с багажом и прочими делами, мы совершили прогулку по рыночной площади, которая была бела от женских шляпок и полна пронзительной трескотни их владелиц…
Поездка в Брюссель была пресной и монотонной; единственными архитектурными сооружениями на нашем пути, стоящими упоминания, были башня св. Омера и Турнейский собор с его пятью шпилями. На участке от Лилля до Турнея мы ехали вместе с одной семьей; у них было две девочки — шести и четырех лет, причем младшая на протяжении всего пути практически не закрывала рта. Я сделал набросок этого маленького создания; семья подвергла портрет пристальному изучению, а модель без всяких околичностей высказала свое собственное мнение (надеюсь, благосклонное). Когда они покидали вагон, мать снова послала ее к нам, чтобы она пожелала нам «Bon soir», а мы поцеловали ее на прощание.
В Бландене, на бельгийской границе, наш багаж вывалили из поезда, осмотрели,— точнее даже, заглянули в него одним глазом, и снова забросили обратно, и ничего за это не взяли,— это был первый осмотр в моей жизни, который я прошел совершенно бесплатно.
Затем до Брюсселя с немецкими попутчиками. Основным моментом, который я отметил в окружающем пейзаже, было то, как посажены деревья — ровными рядами на протяжении многих миль; поскольку, как правило, все они наклонялись в одну сторону, то казались мне длинными колоннами уставших солдат, шагающих по равнине: некоторые были выстроены в каре, иные застыли по стойке «смирно», но большинство безнадежно брели вперед, сгибаясь на своем пути, словно под грузом призрачных вещмешков.
В Брюсселе мы разместились в «Отеле Бельвю» и после легкого ужина, «tre`s-simple»[1] и, соответственно, состоящего всего из семи блюд, мы вышли прогуляться и, услышав музыку, игравшую в городском саду, завернули туда: там мы просидели около часа, слушая замечательный оркестр, в окружении сотен людей, сидевших за маленькими столиками среди деревьев под ярким светом фонарей.
14 июля (вскр.).
В десять часов мы пошли в церковь Сен-Гюдюль, самую красивую в Брюсселе. Мне там не очень понравилось, потому что, хотя можно было бы принять участие в большей части церемонии, если бы что-нибудь можно было расслышать, расслышать удалось всего пару слов; кроме того, как правило, происходили одновременно две вещи: хор пел гимны и т. п., в то время как священник продолжал, совершенно независимо, вести свою часть службы,— и вся масса священнослужителей и проч. постоянно небольшими процессиями подходили к алтарю, буквально на секунду (ничтожно мало для молитвы или иного религиозного действа) преклоняли пред ним колена и снова возвращались на свои места.
Внимание к основным моментам службы привлекалось посредством пронзительного звона, который заглушал все остальные звуки. Некоторые из стоявших рядом с нами прихожан молились отстраненно, словно сами по себе (находившийся рядом со мной мужчина, стоя на коленях прямо на каменном полу, поскольку скамейки не было, шептал молитвенные слова, перебирая четки), некоторые просто смотрели, и все время входили и выходили люди. Я присоединялся к церемонии, когда удавалось догадаться, о чем идет речь, но даже с помощью Лиддона, который угадывал различные моменты службы, было очень трудно разобрать слова, и весьма мудрено было представить, что это служба, в которой паства должна принимать участие,— создавалось впечатление, что она проводилась для них. Музыка была прекрасна, и размахивание кадилами создавало весьма живописный эффект — два мальчика, облаченные в алое и белое, стоявшие перед алтарем, синхронно кадили в такт музыке. Затем состоялась церемония, которая происходит только один раз в году, великолепное шествие с проносом «тела Христова» через весь город: мы наблюдали выход процессии и дождались ее возвращения, причем ждать пришлось не больше часа. Впереди двигался целый кавалерийский отряд! Затем последовала длинная вереница маленьких мальчиков, большинство из которых были одеты в алые и белые одежды, некоторые в венках из бумажных цветов, с флагами в руках, а некоторые с корзинами, полными обрезков цветной бумаги, которые они, наверное, разбрасывали на своем пути, — затем трогательная процессия маленьких девочек, одетых в белое, в длинных белых вуалях, затем поющие мужчины, священники и т. д., все в великолепных одеяниях и с флагами в руках, которые становились все больше и роскошнее, затем несли большую статую Девы Марии со святым младенцем, возведенную на пьедестал в форме полусферы, только более плоской и укрытой искусственными цветами, затем снова флаги, затем большой балдахин на четырех шестах, под которым шли священники, несущие гостию: многие из собравшихся людей опускались перед ними на колени. Это было, безусловно, самое великолепное зрелище, которое мне доводилось наблюдать, и оно производило чрезвычайно прекрасное впечатление, однако было ужасно театрализованным и неестественным.
