Анатолий Левандовский - Кавалер Сен-Жюст

Он не стал задерживаться у Якобинцев. Едва Колло, с трудом протиснувшийся к трибуне, возвысил голос, а вокруг, словно по команде, начались шиканье и свист, он встал и вышел: жаль было драгоценного времени. Он не верил, чтобы происшедшее в Клубе могло изменить ситуацию; все шло из рук вон плохо. Сколько ошибок за такой короткий срок! И даже за сегодняшний день. Эта речь Неподкупного… И эта угроза, повисшая словно нож гильотины. Она вызвала страх, а где страх, там и предательство, тем более что каждый чувствует свою вину…

Молодой человек ускорил шаг. Нет, он не собирался пасовать. Теперь, когда враг разбит, когда успокоена Вандея и сброшена со счетов парламентская контрреволюция, было бы слишком глупо потерять все из-за нескольких неточных ходов. Что испорчено речью, речью же можно и поправить. Он произнесет ее завтра утром в Конвенте. Он реабилитирует Неподкупного, рассеет страхи, предложит оправдаться виновным — а их будет названо совсем немного — и успокоит всех. Довольно заговоров и крови. Революция должна остаться незапятнанной! Сила патриотов — в единстве, и это единство будет достигнуто.

На Карусельной площади было темно, и Дворец равенства выделялся на фоне сизого неба черным силуэтом. Юноша обогнул павильон Флоры и по бывшей лестнице королевы поднялся на второй этаж. Часы пробили одиннадцать. Кругом было мрачно и безлюдно. Пройдя коридор, он толкнул дверь и очутился в большом зале с колоннами. Здесь заседал великий Комитет общественного спасения — святая святых правительства.

Центральную часть зала занимал большой стол, покрытый зеленым сукном. Три бронзовых канделябра едва освещали его поверхность. Люстры были погашены: члены правительства берегли свечи. Поодаль стояли меньшие столы и раскладная кровать; на ней неподвижно лежал человек, уткнувшийся головой в подушку. Кроме него в комнате было пятеро; четверо сидели за большим столом, пятый прохаживался и что-то жевал. Молодой человек сухо поздоровался, сел к отдельному столу и принялся за работу. Слонявшийся по комнате внезапно остановился, подозрительно посмотрел на пишущего и спросил:

— Послушай, Сен-Жюст, ты по какому поводу мараешь бумагу?

Следивший за ним черноволосый и смуглый прибавил:

— Ленде прав. Поведай-ка, что ты так углубленно сочиняешь?

Сен-Жюст поднял глаза.

— Я сочиняю речь, Барер, которую завтра прочту в Конвенте.

— Речь? — удивился сосед Барера. — Это вместо предложенного тебе доклада? И на какой предмет, хотелось бы знать?

— На предмет установления мира и согласия в Комитете, Карно. На предмет успокоения всех вас, дорогие коллеги.

— Так мы тебе и поверили, — хихикнул Барер. — И ты можешь поклясться, что это не новое обвинение? Что ты не подыгрываешь Пизистрату,[1] желающему всех нас отправить на гильотину?

При слове «Пизистрат» лежавший на кровати вздрогнул.

— Клясться ни в чем не собираюсь, — буркнул Сен-Жюст, не отрываясь от дела. — Но если желаете, готов прочесть вам речь до вынесения ее в Конвент.

Члены Комитета переглянулись.

— Это другой разговор, — пробасил Ленде и снова взялся за черствую корку.

Опять все стихло.

Он писал и писал. Мысли лились сплошным потоком, и перо едва поспевало за ними. Около полуночи были готовы восемнадцать страниц, и, отправив их к Тюилье для переписки набело, Сен-Жюст двинулся дальше. Но вдруг дверь распахнулась, и появился Колло д’Эрбуа, ободранный и грязный; он возвращался из Клуба.

Окинув вошедшего насмешливым взглядом, Сен-Жюст спросил:

— Что нового у Якобинцев?

На момент Колло застыл от изумления. Затем, точно бык, раздразненный мулетой, с ревом бросился на молодого человека:

— Ты меня спрашиваешь об этом, ты?.. О, подлец, проклятый лицемер, кладезь остроумных изречений!..

Сен-Жюст успел вскочить и схватил Колло за руки. Тот вырывался и орал, словно бешеный.

Человек, лежавший на кровати, неожиданно поднял голову. Это оказался Бийо-Варенн, раньше Колло ушедший от Якобинцев. Правый глаз Бийо совершенно заплыл.

— Колло, что ты церемонишься с этим мерзавцем, — прохрипел Бийо. — Дай ему так, чтобы его скрючило!..

Но остальные решили, что пора вмешаться. Ленде первым бросился разнимать. Ему помогли Карно и Приер. Бийо снова уткнулся в подушку. Дерущихся растащили в разные стороны.

Колло плюхнулся на стул.

— Вы негодяи, — вопил он, — ты, твой хозяин и ваш безногий выродок! Вы хотите погубить родину, но ваши козни раскрыты!..

Хитрый Барер старался его успокоить.

— Ты прав, коллега, — сказал он и, обращаясь к Сен-Жюсту, добавил: — Я знаю, вы хотели бы разделить республику между ребенком, уродом и чудовищем. Я лично не допустил бы вас управлять даже птичником!

Сен-Жюст уже снова невозмутимо писал.

Колло не мог успокоиться. Он долго смотрел на своего врага, потом, видя, что тот не обращает на это внимания, прорычал:

— Ты вечно шпионишь за нами! Я уверен, что и сегодня твои карманы набиты доносами!

Не говоря ни слова, Сен-Жюст выложил на стол содержимое своих карманов и продолжал писать. Его оставили в покое.

Около часу пришел Лекуантр. Он предложил арестовать начальника национальной гвардии и мэра. Сен-Жюст, оторвавшись от бумаги, резко возразил. Завязался спор…

…В пять утра, сложив исписанные листы, он поднялся.

— Стой! — крикнул Барер, — Ты обещал прочитать свою мазню!

— Для этого моя мазня должна быть переписана, — произнес Сен-Жюст. Однако про себя он отменил первоначальное решение: возмущенный увиденным и услышанным, он отказался от мысли читать речь в Комитете и решил нести ее сразу в Конвент.

Передав оставшиеся листы курьеру с приказом немедленно доставить их Тюилье, он вышел на улицу. Очарование ясного летнего утра захватило его. Ночью прошел дождь; плиты мостовой были мокрыми, ограда парка блестела от влаги, а небо казалось ослепительно чистым, и утреннее солнце ярко золотило верхушки деревьев, превращая капли на листьях в сверкающие алмазы. Все заботы вдруг спали с души Сен-Жюста. Он обогнул дворец и направился к правительственным конюшням…

…Он любил этого коня и всегда брал его; Верный был быстр и чуток, хорошо знал седока и беспрекословно повиновался каждому его слову и жесту. Улицы были безлюдны. Сен-Жюст пустил коня галопом. Ветер свистел в ушах, мимо проносились дома, деревья. Наконец показался Булонский лес…