Сергей Нечаев - Талейран

Начнем с того, что Талейран оставил нам свои «Мемуары», и это здорово, ибо ничто так не раскрывает характер человека, как его собственные воспоминания. Сам Талейран, кстати, по этому поводу пишет: «Частные мемуары и жизнеописания знаменитых людей служат источником для установления исторической правды; при их сравнении с легковерной и даже суеверной традицией они дают материал для ее опровержения или подтверждения; вместе они придают истории тот характер достоверности, который от нее требуется»[1].

Нет смысла говорить о степени достоверности «Мемуаров» Талейрана. Конечно, они очень даже субъективны. Но зададимся вопросом: а на чем вообще основывается, в отличие от «легковерной и суеверной традиции», такая наука, как история? На документах? Но их тоже в свое время составляли люди, то есть они не менее субъективны, чем воспоминания…

Короче говоря, любой исписанный кем-то листок бумаги — это уже история. И весь вопрос тут заключается не в степени субъективности автора (все субъективны), а в степени его осведомленности, то есть приближенности к тому, о чем идет речь.

Истинная история (если таковая вообще существует) сурова и отнюдь не снисходительна. Из всей совокупности субъективных оценок так называемое общественное мнение («легковерная и суеверная традиция») имеет обыкновение выбирать что-то одно, и это «что-то» быстро превращается в ярлык, который сначала навешивается на человека, а потом так прочно прирастает к нему, что как бы даже и замещает его истинное лицо.

Миллионы людей живут тихо и незаметно, и о них никто не говорит ничего плохого. Но это вовсе не значит, что они хороши: просто о них никто ничего не знает и знать особо не хочет. Иное дело — такая публичная и неординарная личность, как Талейран. Уж в его-то случае всем интересно и все считают себя в полном праве высказать свое мнение.

История вообще не церемонится с такими громкими именами, как Талейран. Она констатирует какие-то бесспорные факты из его жизни, а потом посреди всех дат, событий и титулов пытается найти живого человека. Ведь именно он-то ей и нужен. Если Талейран занимал блестящее положение в обществе, то истории важно разобраться, оправдал ли он доверие этого общества, в чем были его заслуги и что, собственно, он дал этому обществу полезного. Для личности в истории, соответственно, важно не то, сколько титулов и наград удалось набрать, а удалось ли заслужить о себе доброе слово.

А если человек жил в смутное время? А если общество, его окружавшее, было не так уж и хорошо? А если задачи, которые перед ним ставились, были весьма сомнительны с точки зрения морали? Ведь мы же все хорошо помним аксиому: жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Соответственно, нельзя и судить человека, жившего двести лет назад, с позиций человека XXI века, ведь за это время поменялось практически все, даже трактовка десяти, казалось бы, неизменных заповедей.

Талейран, как молодое дерево, вбирал в себя соки для своего нравственного развития из окружавшей его почвы. Правильно говорят, что общество формирует характеры. Если общество здоровое, если в нем кипят жизненные силы, то оно способно воспитать здоровую сильную натуру. Слабое общество порождает лишь бесхарактерные личности, несправедливое — несправедливые, преступное — преступные. Так было всегда, в том числе и во времена упадка Греции, Византии и Рима. В переходные эпохи всегда формировались личности особого рода. Отличительный характер переходных эпох составляет ожесточенная борьба старых и новых начал. Четко и ясно определенных критериев в такие эпохи обычно не бывает, соответственно, и заметные личности подвергаются наиболее сильной критике. Заметим, не всегда справедливо. Да и что вообще можно считать справедливым, а что нет — все это тоже субъективно и зависит от множества обстоятельств.

В переходные эпохи рождаются сильные личности, которые словно сосредоточивают в себе все новое. Вместе с тем неизбежно появляются и самые худшие. Иначе и быть не может. Когда старатель зачерпывает крупицы золотой породы, он одновременно с этим поднимает со дна и множество всякой грязи. Лишь со временем грязь оседает и вымывается. Так и в истории, только в ней все обстоит гораздо сложнее, дольше и несправедливее. Фальшивые личности должны сходить со сцены, но это происходит не всегда. Здоровые и сильные личности должны их вытеснять, но это тоже происходит не всегда. А в переходные эпохи все происходит еще замысловатее. Да и на каких весах взвешивать человеческую личность?

Вот именно к такому разряду исторических персонажей и принадлежит Талейран.

Он родился и воспитывался во время самого смутного состояния французского общества. Воспитание он получил в старую эпоху, формировался — в годы Великой французской революции, наиболее ярко заявил о себе — в годы Империи и последующей Реставрации. Непростые это были времена, и многие люди тогда просто перестали понимать цели, к которым они должны были стремиться. Лозунги и правила игры менялись так быстро, что уследить за этим было крайне сложно. То, что еще вчера всеми считалось белым, вдруг оказывалось черным. И наоборот. Теория и практика пугающе расходились. Повсюду лилась кровь, и разницы между добром и злом порой не было видно.

Никакой историк не станет отрицать тот факт, что вторая половина XVIII века выработала очень много хорошего, общечеловеческого. Но точно так же никто не решится отрицать и того, что именно тогда появилось много всего двоедушного, что неизбежно привело общество к ослаблению нравственных принципов. Нечеткость правил игры и вынужденное приспособление к обстоятельствам всегда приводят к потере силы воли.

Сам Талейран, кстати, говорил, что «можно примириться с прочным порядком вещей, даже когда он нарушает признанные принципы, потому что он не вызывает опасений в отношении будущего, но нельзя приспособиться к порядку, изменяющемуся каждый день, потому что он ежедневно порождает новые опасения, и никто не знает, когда им наступит предел»[2].

Не согласиться с этими словами трудно. Недаром же древняя китайская мудрость гласит: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен».

«Талейран родился и воспитывался именно в такую эпоху общественного двоеверия и двоедумия, в эпоху ослабления нравственных принципов. Зато, родившись и воспитавшись во время смутного состояния общества, он во всю свою жизнь, как говорится, ловил только рыбку в мутной воде. По слабости своего организма он был предназначен отцом к духовному званию. Тогдашнее французское духовенство с грубым безверием отличалось примерным ханженством. Никогда религия не подвергалась большему унижению и не служила для человека лучшим средством для его эгоистических целей, как именно во второй половине XVIII столетия. Революция, отвергнув ее, гораздо менее сделала вреда ей, чем предшествовавшее не революционное время. Если революционеры XVIII столетия и отвергли религию, то, по крайней мере, тут они действовали по принципу. Не веря ей в душе, они не хотели допустить, чтобы отвергаемое ими начало признавалось и существовало публично. Не то было до революции. Не веря ни во что, духовенство занималось религиозными процессиями и, чем молиться в храмах, считало лучшим вымаливать себе хорошие бенефиции у королевских любовниц»[3].