Фронтиспис «Я пасу облака», оригинал рукописи, 1991. Предоставлено Архивом Патти Смит.
В 1991 году я с мужем и двумя детьми жила в пригороде Детройта, в старом каменном доме у канала, впадающего в озеро Сент-Клер. По облупленным стенам взбирались плющ и вьюнок. В живых драпировках балкона, сплетении виноградных лоз и диких роз, голуби воспитывали птенцов. Участок слегка зарос, к вящему ужасу наших соседей, и, стоило нам надолго отлучиться, они пытались его подстричь. Наше дикое поле могло похвалиться множеством полевых цветов, кустами сирени, парой древних ив и одинокой грушей. Свою семью и дом я любила всем сердцем, но той весной меня одолевала жуткая, необъяснимая меланхолия. Дети в школе, уборка сделана, а я часами сижу под ивами, погрузившись в задумчивость. В таком-то настроении я и начала сочинять книгу «Я пасу облака».
Грант Смит (в 19 лет), Нью-Хейвен, Коннектикут, 1935. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Мне прислал письмо Реймонд Фой, учредивший вместе с Франческо Клементе Hanuman Books. Попросил что-нибудь неопубликованное. Он выпускал книжки форматом всего три на четыре дюйма, вроде крохотных индуистских молитвенников, которые помещаются в кармане. Меня восхитила идея книжки-малютки, и ранней осенью, когда на дереве дозревали груши, я приступила к работе. Поначалу писалось медленно, и Реймонд периодически подбадривал меня по телефону. Однажды он позвонил, чтобы передать просьбу Уильяма Берроуза. Все издания Hanuman Books имели на корешке порядковый номер. Мне выпал номер 46 — год моего рождения, кстати. Но этот же номер приглянулся Уильяму: его любимое число — 23, то есть мое, разделенное на два. Из любви к Уильяму я согласилась поменяться.
Я писала от руки на бумаге в клетку и поставила последнюю точку 30 декабря 1991 года, в день своего сорокапятилетия. Отправила текст Реймонду, тот перепечатал его на машинке и отослал для публикации в Мадрас. Оказалось, 45 — мое идеальное число.
Сигнальный экземпляр книги «Я пасу облака» я подарила отцу, но время шло, а отец не говорил ни слова. Папа был прекрасным человеком, но надо было очень постараться, чтобы заслужить его похвалу, и я робко надеялась, что он хотя бы перелистнет страницы. Лишь спустя годы, незадолго до смерти, он сказал мне: «Патриция, я прочитал твою книгу». Я приготовилась выслушать критические замечания, но поразилась, что он назвал столь скромный подарок книгой. «Ты хорошая писательница», — сказал он и сварил мне кофе. Такой комплимент я услышала от него в первый и последний раз в жизни.
Как-то меня спросили: «Считаете ли вы „Я пасу облака“ сказкой?» Я всегда обожала сказки, но, боюсь, тут это слово не подходит. Все, что содержится в моей тоненькой книжке, — чистая правда, все описано так, как случилось на самом деле. Работа над этими текстами вывела меня из загадочного оцепенения. Надеюсь, моя книжка подарит читателю мгновения смутной, нездешней радости.
вербное воскресенье, 2011, Барселона
Патти Смит в четвертом классе, Нью-Джерси. Предоставлено Архивом Патти Смит.
Я всегда воображала, что однажды напишу книгу, пусть даже тоненькую-тоненькую, которая уводила бы в дальние дали — в мир, что невозможно ни измерить, ни даже удержать в памяти.
Я много чего воображала. Что буду блистать. Что буду хорошей. Буду сидеть с непокрытой головой на горной вершине и втайне от всех, укрывшись в облаках, вертеть колесо, от которого вертится Земля, буду кое на что влиять, кому-то пригожусь.
Странные желания разлетались пушинками в воздухе, придавали легкость шагам хмурой девчушки с ногами-жердями, не умевшей толком даже гольфы надеть так, чтоб они не втягивались в тяжеленные ботинки.
Какие бы гольфы я ни надела, они всегда съезжали. Наверно, потому, что я часто набивала их стеклянными шариками. Рассую их по гольфам и бегом на улицу. Все остальное у меня получалось неважно, зато в шарики я могла обставить любого.
Вечером я высыпала трофеи на кровать и протирала замшей. Сортировала шарики по цвету, по боевым заслугам, а они сами собой пересортировывались: крохотные сияющие планеты, и у каждой — своя особенная история, своя воля к победе.
Я с самого начала была убеждена, что своими победами обязана не себе. Всегда чувствовала: успех уже содержится в самих предметах. Некая магия высвобождается от моего прикосновения. Волшебство я обнаруживала повсюду — словно джинны оставили свои отпечатки на каждой вещи, на всем в природе.
Будь осторожна, будь мудра. Прозорливый может поймать что-то далекое и сделать его близким.
А ветер теребил края ткани, которой было затянуто мое окно. У окна я несла вахту, примечая любой пустяк, который в моих широко распахнутых глазах запросто превращался во что-нибудь чудовищное и прекрасное.
Я присматривалась, примерялась и без малейшего усилия пропадала — ветреной пушинкой порхала между мирами, не замечая, что у меня руки-крюки, а гольфы — винтом.
Я улетала, и ни одна живая душа не замечала этого. Всем казалось, что я рядом с ними, никуда не делась — сижу на кроватке, поглощенная детской игрой.
Было поле. И была живая изгородь из огромных кустов, ограничивающая обзор. Изгородь представлялась мне священной — цитаделью души. Поле тоже внушало благоговение — высокие манящие травы и торжественный изгиб дороги.
Справа к полю примыкал сад, слева стоял беленый амбар с надписью «Хоудаун»[1] над двойными дверями. Здесь воскресными вечерами мы собирались и танцевали под скрипку и по указке нашего скрипача.[2]
Дома после ванны мама расчесывала мне волосы, я молилась, мама укладывала меня спать. Я дожидалась, пока все затихнет. Тогда я вставала, влезала на стул, отодвигала с окна ткань и продолжала молиться, пускалась в странствия, приветствуя моего Бога.
В безоблачные, особенные ночи я порой замечала движение в траве. Сначала думала — пролетает белая сова или бабочка сатурния взмахивает огромными бледными крыльями, похожими на одеяние средневековой монашки. Но однажды ночью я поняла, что это люди, каких я еще нигде не видала, в странных старинных одеждах и колпаках. Мне казалось, что в свете луны, звезд или фар проезжающих машин я могу разглядеть их белые чепцы или изредка руки, которые что-то хватают.
