Ознакомительная версия.
Галина Артемьева
Код Мандельштама
Я читал словарь. Я думал, что это стихотворение обо всем.
Стивен Райт
Слово: от свободы к несвободе
Есть ощущение, знакомое многим. Его можно обозначить словами «мой человек». Для тех, чей дух нуждается в упоении искусством, есть и другие формулы: мой поэт, моя музыка.
Погружаясь в кажущийся родственным мир чужого творческого течения мысли, находишь то свое, что с первого, даже любовного, взгляда было сокрыто. Потом, сроднившись душой с тем, что открылось, даешь своему поэту имя.
Так Осип Мандельштам получил имена СВОБОДА и СЛОВО:
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был… <…>
Я книгой был…
Каждое это имя ведет за собой.
И раз уж имена эти объединились в разговоре об одном поэте, начнем с вопроса, быть может, неразрешимого: свобода слова станет нашим первоначальным предметом, своего рода прологом к тому, о чем пойдет речь дальше.
Существуют лихие афоризмы, бездумно подхваченные в юности, этакие козырные карты памяти — «Ты о свободе?».
А вот: «Искусство рождается принуждением, живет в борьбе и умирает от свободы (выделено мной. — Г. А.)»[1].
И, понимая «принуждение» как необходимость ежечасного совершенствования, смиряешься поначалу с тем, что Андре Жид считает причиной смерти искусства.
Свобода — убийца.
Возможно ли такое?
Свобода и смерть?
Свобода или смерть?
Смерть от свободы?
А как получилось у Мандельштама?
Его творчество — от свободы к несвободе — какие видоизменения претерпело? Исказился ли заданный изначально «кремнистый путь из старой песни»?
А быть может, благодаря несвободе взял круто вверх, ведя к колючей его звезде?
Мандельштам, один из величайших наших стихотворцев, от несвободы погиб.
Но чем она, несвобода, наполнила его творчество, какими красками окрасила слова?
«Человек — это лишь тростник, и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его раздавить. Но если бы даже вселенная раздавила его, человек все-таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним. Итак, все наше достоинство состоит в мысли. В этом отношении мы должны возвышать себя, а не в отношении к пространству и времени, которое мы не сумели бы наполнить»[2].
Первая, изначальная и только человеческая из всего живого мира свобода — свобода мысли, которую можно отнять только с жизнью.
Что знала вселенная, уменьшившаяся до размеров палаческого кулака, о человеке, которого ей предстояло раздавить?
А его провидческое знание о близкой смерти — как влияло на его творчество?
Какие слова вышептывала свобода, умирая?
О, как же я хочу —
Нечуемый никем —
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
А ты в кругу лучись —
Другого счастья нет —
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
Все достоинство Мандельштама — в его Даре Слова, и в этом его безусловное превосходство над своим временем, над необозримым лагерным пространством своей страны.
Но вернемся к теме свободы слова.
Понятие это широчайшее, нуждающееся в детальной конкретизации отдельных его сторон.
Рассмотрим его основные грани, обратившись к проблеме художественного самовыражения человеческого духа.
Важнейший внутренний фактор свободного самовыражения — степень таланта творческой личности, поскольку, как показывает история культуры всего человечества, именно гениально одаренные творцы в поисках смысла, истины и красоты человеческого бытия преодолевали порог естественного стремления сохранить себя ради того, чтобы свободно и безусловно самовыразиться.
Само по себе слово «одаренность» подразумевает наличие высшего дара.
В чем, прежде всего, суть этого дара, отличающего творца от всех остальных?
Он всем своим существом устремлен к Тому, Кто его этим даром оделил.
Чаще всего такая личность ощущает себя природно свободной. А иначе творить невозможно, попросту исключено.
«Мне свойственна изначальная свобода» — вот важнейшая характеристика человека, наделенного творческим даром[3].
Чувствуя свою прямую связь с Творцом, гениально одаренный человек испытывает отвращение и презрение к властям земным.
Это не проявление гордыни, это естественное следствие его мироощущения.
Такой природной, внутренней свободой напитано каждое слово гения. В его устах слово есть «Действующая сила. Глагол творящий»[4].
Хрестоматийное: за Слово ссылали, лишали жизни. Радищев. Пушкин. Лермонтов…
«Темен жребий русского поэта…» — гениальная формула Максимилиана Волошина.
Детское удивление: за что сослали поэта Пушкина, поэта Лермонтова — что они такого сделали?
Просто за стишок?
У нашего современника поэта Анатолия Жигулина, прошедшего тюрьмы и лагеря послевоенной сталинской лютости, есть стихотворение о том, как в одиночной камере он, семнадцатилетний, декламировал «Смерть поэта» Лермонтова: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»… и тогда:
…в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они кричали: «Как ты смеешь, сволочь,
Читать антисоветские стихи!»
(Выделено мной. — Г. А.)
Власть кишками чувствует вольное слово гения.
Стихотворение 1837 года, неотъемлемая часть советской школьной программы, в силу несмирения духа, воплотившегося в нем, совершенно естественно воспринималось добросовестными тюремщиками 1947 года как антисоветское.
Это самая яркая иллюстрация того, что свободное слово обречено на вневременную опалу у палачей.
«Слово! — А что такое Слово? <…> Взгляните на поле сражения: сотни полков подвиглись, в одно время вдруг бросаются они на неприятеля — одно мановение, одно слово начальника тому причиною. — Вот слабое подобие глагола могущего, который яснее и звонче всякого голоса в ограниченном пространстве раздается в беспредельности вселенной, — и этот глагол есть слово…»[5]
Ознакомительная версия.
