Татьяна Толстая - Куда делся «совок», когда исчез Союз

Филипп Дзядко: Меня зовут Филипп Дзядко, я главный редактор «Большого города». Мне предстоит исполнять солидную роль модератора сегодняшнего вечера. Я не очень представляю, что это такое, и очень надеюсь на помощь. Если у вас будут по ходу лекции возникать какие-то вопросы, передавайте их, пожалуйста, дамам, которые стоят здесь и здесь. Только огромная просьба писать большими печатными буквами. Наконец я передаю слово Татьяне Толстой. Ура!

Татьяна Толстая: Добрый вечер. Я бы всё-таки не назвала это дело лекцией, потому что это слишком технический формат и занудный. Как мне представляется, это не может быть лекция, а скорее какие-то разрозненные мемуары. Идея, насколько я поняла, попробовать рассказать людям, которые не помнят эти времена, в которые я жила — 50-е, 60-е, 70-е, 80-е, когда эта самая советская империя существовала, ковыляла как-то и в результате вроде погибла, хотя это ещё вопрос, погибла она или нет. Погибла в определённом смысле, а в другом она живее всех живых, а в другом она живее всех живых.

Так вот, в чём проблема. Люди моего возраста имеют разные воспоминания: кто-то хорошо помнит, что было, кто-то помнит пристрастно и даже помнит то, чего не было. Я очень много встречала людей, моих ровесников, которые имеют совершенно другой набор воспоминаний. Я хорошо помню, сколько получали младшие научные сотрудники университетов, институтов, сколько я сама получала, когда работа младшим редактором в научной редакции. Это всё колебалось в районе 100 рублей. Вам, молодым, 100 рублей, наверное, ни о чём и не говорит, а можно было бы поговорить о том, что такое были эти 100 рублей и что на них можно было купить. И вот меня подвозил один левак, шофёр, мы с ним разговорились. У него совершенно странные представления оказались. «Вот, хорошо жили при советской власти: 980 рублей я получал». Я говорю: а где же Вы работали, на каком производстве, уран добывали? «Нет, я был обычный инженер». А не врать? Обычный инженер получал от 120 и до 200, может, как-то добивал, если он начальник цеха. «Да нет, я обычный, то, сё». Короче говоря, мужик ко всему ноль приписывал. И все его воспоминания были мечтой, опрокинутой в прошлое. Так что если вам такой попадётся, то опирайтесь на эти сведения. Что вы можете подумать: «Вот, один человек правду сказал, а все остальные нам врут». Или была у нас в «Школе злословия», давно, правда, такая известная женщина Сажи Умалатова, упёртая коммунистка. Она нам рассказала, что при советской власти жилось замечательно, можно было пойти в магазин и купить себе всё-всё-всё — ну, например, ковры. И мы смотрели на неё, не понимая: это она сошла с ума или просто она так хорошо жила? Она была депутаткой от Чечни, у неё были талоны в какую-то волшебную секцию ГУМа, которые отоваривали депутатов Верховного Совета, республиканские точно. Там можно было купить сапоги, ковры, много чего, шубы, шапки. Шапки — это было вообще особое дело. Какие же это были годы… А, это были 80-е, то есть ещё Советский Союз не развалился, было «узбекское дело». Какой-то председатель совхоза или исполкома, какой-то очень крупный товарищ, имел 300 шапок и зарыл их в землю. Поскольку он их воспринимал как золото своего рода, то ценность надо зарыть — 300 шапок!

Я хочу сказать, что молодые люди — становясь всё старше и старше, я становлюсь окружена всё более и более молодыми людьми, они подрастают как сор какой-то — ничего не знают. Людей моего возраста это смешит и иногда раздражает. Не понимают, что было и что стало. Кроме того, когда я сижу в Интернете и читаю какие-то сайты про историю (там бывают интересные фотографии, статьи, освещаются какие-то события, мне дотоле неведомые), я периодически нападаю на ностальгирующих по советской власти. И добро бы они ещё вспоминали молодость, более чистый воздух или более экологическую пищу (чего тоже не было: и воздух был грязный, и пища была говном, да ещё бракованным). И вот они мечтают, и они озлобляются, мечтая, и они ненавидят всё вокруг, и их это страшно угнетает. Туда, туда, где девушки белозубые хохотали (девушки, пригнанные для фотосъёмок постановочных). «Смотрите, какие девушки здоровые, комсомолки» — ну, понятно, приезжает ГДР-овский фотограф, ему выводят здоровых девушек с зубами для того, чтобы они хохотали и брызгали водой. А на самом деле всё было совсем не так.

Но как именно было — тоже вопрос. Сказать, что жизнь была какой-то мрачной, тоскливой, и все только смотрели в окно, по которому стекали капли дождя, а по нашим лицам стекали капли слёз, — ничего подобного. Очень хорошо при этом жили. Человек — поразительно приспособляющееся существо. Единственное — были смехотворные и раздражающие проблемы почти во всех областях жизни. Я уж не говорю о том, что нельзя было поехать за границу: в 70-е и 80-е поездки за границу были практически невозможны, а очень хотелось. Где-то в конце 80-х у многих появились какие-то странные мысли: может, вообще ничего нет, может, Америки никакой нет, а это нам просто так говорят, кино снимают… То есть уже пошло такое лёгкое сумасшествие. И правда, думаешь: вот Парижа же нет? Он в книжках, он в начале ХХ века весь кончился.

Дзядко: Простите, что перебиваю, но момент отъезда воспринимался как прощание с человеком навсегда.

Толстая: Конечно. Метафора Америки как страны, где заходит солнце, а стало быть, там страна мёртвых, была очень сильна. Связь с людьми, которые уехали: не было телефонной связи напрямую. Кто постарше — помнит, а молодые — сделайте усилие и представьте, что нельзя было взять и сделать междугородный звонок. Это надо было получать специальный вызов, идти на центральный телеграф, и там в какое-то сложное время тебя могли соединить, а могли и не соединить. На домашний тебе никто бы не позвонил, потому что станция не соединяла. Это соединение появилось после 1991 года. Я в 1991 году сидела в Америке и позвонить домой практически не могла, не понимала, что здесь происходит. Связь уже вроде бы стала налаживаться, в 1989-1990 начались какие-то послабления, но в 1991 году её опять зажали — невозможно было узнать, что происходит. Я была там одна из немногих русских в городе Балтиморе, и в 1991 году ко мне приехали сиэнэнщики и просили, чтобы я при них изображала волнение и звонки домой. Изображать не было нужды — я и так волновалась и звонила домой. Они говорили: Вы набирайте, набирайте. А я отвечала: а чего набирать, он не может соединиться! А они не могли понять, что он не может соединиться, им это казалось совершенно невероятным. Вот люди умерли, но вы же можете вызвать бабушку — давайте, вертите, вертите стол, зовите бабушку. Вот это было то же самое ощущение: уехал — значит, умер. А если посылают письмо — так в письме ничего не напишешь. Сложными путями передаются письма, там всё не прямым текстом. И эмигранты, которые уехали и очень плохо жили по началу, народ жил очень бедно, многие из них чувствовали, что если они будут, как они ужасно живут людям, которые остались жить в Советском Союзе, то это будет как-то неприлично. В Советском Союзе же всё равно хуже, а они бедные, голодные, но всё равно на свободе. И была такая манера, глупая, но понятная, фотографироваться, прислонившись к чужому автомобилю — типа ОК, вот, уже приобрёл. Да ничего ты не приобрёл, в одной маленькой комнатке жили две семьи. Петя Вайль покойный, царствие небесное, много смешного рассказывал о том, как они бедствовали. Много весёлых и хороших книг они с Генисом написали о своих приключениях в эмиграции, о русской культуре, об общемировой культуре, это великие путешественники и великие кулинары были. Так вот, Петя Вайль рассказывал, что голод доходил до того, что он воровал в магазинах. «Пошёл в белых брюках, украл кусок мяса, сунул в карман. Только выходя через кассу, посмотрел на себя: выгляжу как-то странно — мясо потекло через левый карман». Такие вот были вещи, да.