Ярослав Иосселиани - Огонь в океане

Село Лахири со всех сторон окружено снежными вершинами. Кажется, будто оно провалилось в огромный сугроб.

Вершины гор как бы срослись с небом. Вечером хорошо знакомые мне хребты принимают совсем новые, причудливые очертания.

Холодно. Тоскливо мычит корова. Ей вторит бычок Балду, мой четвероногий друг.

В доме горит очаг.

Здесь, у очага, как и обычно в длинные зимние вечера, собралась почти вся наша многочисленная семья. Не хватает только моего отца Коции и дяди Кондрата. Они на заработках в Мингрелии.

На тяжелой закопченной цепи висит большой котел с варевом на ужин. Около него хлопочет моя мать — Кати.

Мужчины курят трубки, время от времени подкладывают в огонь дрова и степенно беседуют. Женщины  сидят поодаль на низенькой длинной скамейке. Бабушка Хошадеде, проворно двигая сухими длинными руками, месит тесто для лепешек.

— Если через неделю не потеплеет, пропал скот... Во всём Лахири ни у кого сена не останется, — вздыхая, говорит дядя Андеад.

— Да, затянулась зима... Боги гневаются на нас, — вполголоса отзывается дедушка Гиго. Он с ногами взобрался на сакорцхвил — так называется кресло, занимаемое старшим в доме мужчиной.

Дедушке почти сто лет. Все — и взрослые и дети — с почтением относятся к нему. Но особенно дорог он нам, детям. Когда взрослые уходят работать, мы часами сидим с ним и слушаем его рассказы. Он все знает, наш дедушка, и мы считаем, что мудрее его людей на свете нет.

— Не послушали меня!.. — восклицает бабушка Хошадеде и сердито бросает очередную лепешку на каменную плиту.

— И хорошо сделали. Пропали бы мы, если б тебя слушали... Совсем пропали, — беззлобно замечает со своего кресла дедушка.

— Пожалели быка, — укоризненно продолжает бабушка, не обращая на дедушку внимания, — для богов пожалели — позор!.. Поп говорил, люди говорили... Вот теперь погибнет скот. Не послушали меня...

— И правильно сделали, — все тем же мягким спокойным голосом вставляет дедушка.

Он беззаботно относится к советам бабушки и постоянно подтрунивает над ней; Я не помню случая, чтоб он хоть в чем-нибудь с ней согласился. Бабушка привыкла к этому и редко сердится на дедушку за его насмешки.

— Мама, — осторожно вмешивается дядя Андеад, — ведь многие уже пожертвовали богам, а весна все не приходит.

— Вот они за нас и страдают. Не могут же боги одним посылать весну, а другим не посылать. Нам божья помощь не полагается, — объясняет бабушка.

— Помолчи! Двенадцать молний на твой длинный язык! — не выдерживает дедушка.

Он поспешно вылезает из сакорцхвила, встает на колени лицом к востоку и принимается молиться.

— Божья помощь нам не полагается? — слышится между молитвами его голос. — Более преданных христиан, чем я и мои дети, нет на свете. Господи, помоги нам во всех наших делах! Не слушай глупую старуху. Она слишком долго жила на свете, лишилась рассудка. — Дрожащая старческая рука взлетает в воздух, тяжело опускается на лоб, скользит по груди, описывает зигзаги.

Мне нравилось, как дедушка молится, и я много раз пытался подражать ему, делая такие же зигзаги. Но бабушка сурово порицала меня за это и терпеливо показывала, как надо креститься и класть поклоны.

Вслед за дедушкой и другие стали на колени.

В этот вечер был мой черед поддерживать огонь в ламуголае — треножнике, служащем для освещения дома. Это была неприятная обязанность: ламуголай установлен напротив двери, и дым от очага, тянувшийся к выходу из дома, разъедал глаза.

Воспользовавшись возможностью присоединиться к молящимся, я отошел от ламуголая и опустился на колени рядом с дедушкой.

— Из-за глупой старухи приходится лишний раз молиться богу, — проворчал дедушка, вставая и отряхивая пыль с колен.

Пока Хошадеде усердно клала поклоны и истово крестилась, несколько лепешек пригорело. Переворачивая их, бабушка обожгла пальцы, и это очень рассердило ее.

— Ты, безбожник, ленишься лишний раз помолиться. Из-за этого мы счастья не видим. Ты во всем виноват, ты!.. — срывает она свою злость на дедушке.

В разговор снова вмешивается дядя Андеад.

— Я не имею права указывать вам, старшим. Но вот наш сосед Акофа сделал в прошлом году самые богатые жертвоприношения святому Квирику, а потом похоронил дочь, жена заболела, кормить семью  нечем... — Дядя Андеад обвел всех добрыми, недоумевающими глазами.

Бабушка постаралась предотвратить опасные размышления по этому поводу:

— Молчи, сын мой, ты говоришь нехорошо... Господи, образумь его, темного человека! — И она снова подняла вверх измазанные тестом руки.

Мне надоело следить за разговором старших. Сестра Вера играла новой самодельной игрушкой. Это был вырезанный из коры человек с большим крючковатым носом. Достаточно было слегка нажать пальцем на его голову — и нос начинал приподниматься. Мне захотелось подойти к Вере, поиграть вместе с ней, и я выискивал предлог, чтобы снова оставить ламуголай. Но осуществить свое намерение не успел. Кто-то сильно застучал в дверь. Все насторожились. Дедушка приподнялся в своем кресле.

Вошел мой двоюродный дядя Ираклий. Он снял войлочную шапочку, стряхнул ею снег с архалука и сел к очагу, прикрыв от дыма глаза растопыренными пальцами. Лицо у дядя было встревоженным.

— Что случилось? — не вытерпела бабушка.

— На Латпаре погибли Кецхва, Дедаши и еще трое... Обвал.

Женщины запричитали. Руки дедушки, лежащие на подлокотниках кресла, задрожали. Маленькая Вера, бросив свою игрушку, подобралась поближе к очагу. Всегда спокойный, медлительный дядя Андеад швырнул в огонь палку, которой весь вечер рисовал на пепле замысловатые фигурки, и заходил по мачубу (так по-свански называется жилое помещение нижнего этажа).

— Яро, ламуголай! — упрекнул меня дедушка. Поддавшись общему волнению, я совсем забыл о своих обязанностях, и в помещении стало совсем темно.

— Все погибли? — спросил дедушка Гиго, недовольно покосившись на причитавших женщин. Он, кажется, один из всех взрослых членов нашей семьи сохранил самообладание.

— С ними Напол был. Я его сегодня видел в  Мужале... Наши шли со следующим караваном. О наших никто не знает, — глухо ответил дядя.

Только теперь я понял, что моему отцу и дяде Кондрату грозит опасность. Мы ждали их с заработков со дня на день.