В. Васильев - Оноре Габриэль Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность

Общество, в котором, жил и воспитывался Мирабо. – Его отец. – Образование, которое он получил. – Поступление на службу; невоздержанное поведение; заключение в крепость

9 марта 1749 года в замке Биньон, близ Немура, родился Оноре Габриель де Рикети, граф де Мирабо, из знатного рода, от Виктора де Рикети, маркиза де Мирабо, и Марии Женевьевы де Вассан. В это время дух французского дворянства средних веков существенно изменился. Когда-то эти дворяне считали себя владетельными особами в принципе равными государям. В XVI веке они были не только владельцами различных земель, но и рожденными представителями боровшихся в государстве партий. Гизы стояли во главе католиков, Роганы – гугенотов. Выскочки, итальянцы Ришелье и Мазарини, сломили это гордое дворянство и превратили его в придворный штат королей. Среди праздной и беспутной жизни при дворе оно утратило все нравственные основы. Его непреклонный, феодальный дух превратился в малодушное, легкомысленное тщеславие. В то время, когда английское дворянство, управляя страною среди шумной свободы, вырабатывало в себе солидные качества, необходимые для государственных людей – знание, деловитость, опытность в политической и международной борьбе, – французское прививало себе одну легковесность. Не имея никакого серьезного влияния на государственные дела, никакой серьезной цели в жизни, дворянство старалось возвышать себя в общественном мнении роскошью и расточительностью, которые разоряли его и делали его положение все более безвыходным. Чем менее оно имело политической власти, тем более в нем становилось упрямого чванства, самодурства, необузданных наклонностей и деспотизма. В то время, когда дворянство и столь же беспутное духовенство проваливались в свое дутое величие, ученые и философы, вышедшие из среднего сословия, сыпали научными открытиями и великими идеями, которые сделали Францию светочем для всего тогдашнего мира. Перед славой интеллигенции и дворянство, и духовенство погрузились в тень. Интеллигенция создавала идеи, но не имела никаких путей для их осуществления.

Близорукое правительство по неопытности своей и не подозревало, как опасно оставлять мыслящую силу страны без дела. Сила эта, устраненная от работы, выразила свое неудовольствие тем, что всем своим идеям придавала резкий оппозиционный характер. Колорит этой резкости был тем ярче, чем более дворянство и духовенство старались проявить перед правительством свое традиционное значение. Так как все идеи исходили от серьезно работавшей и мыслившей интеллигенции, то ими увлекались не только дворяне, но и короли Франции, государи и государственные люди всей Европы. На Людовике XV они отозвались, впрочем, разве тем, что он в интересах личных своих страстей освободился от традиционных предрассудков и придал демократический характер выбору любовниц. Традиция требовала, чтобы король брал последних из среды высшей аристократии, а он влюбился в дю Барри, принадлежавшую к числу женщин низкого происхождения. Другая любовница, ребенок пятнадцати лет, вместе со своим семейством заплатила за честь быть королевской наложницей продолжительным заключением в тюрьме.

Дворянство и духовенство мстили королям за утрату своего политического значения проповедью свободы и равенства, и это внесло в их среду двуличность и лицемерие. Восторженно мечтая о прелестях жизни естественного человека, бегущего от испорченной атмосферы городов, о суровой республиканской добродетели, презирающей роскошь и способной на все ради сохранения свободы, они предавались необузданному разврату, безжалостно притесняли и глубоко презирали не только простой народ, но и средний класс. За привилегии свои они держались с тем большим упрямством, чем живее чувствовали унижение, отнимавшее у них влияние на государственные дела. Народ они презирали, а дикарей разукрашивали небывалыми добродетелями; рассказы Тацита о германцах воспламеняли их воображение, и Мирабо в своем “Опыте о деспотизме” цитирует этого писателя беспрерывно. Полный разлад между идеями и жизненной практикой окончательно лишал их нравственных устоев.

Такова была среда, в которой родился и жил юный граф Мирабо. От природы он был одарен необыкновенными способностями и такой впечатлительностью и страстностью, которую редко можно было встретить даже среди такого впечатлительного народа, как французы. Впечатления овладевали им с неудержимой силой, против которой он не находил в себе энергии бороться. При подобной натуре было весьма важно, чтобы среда направляла весь этот богатый запас энергии к добру, а вышло наоборот: к добру Мирабо должен был стремиться наперекор и назло среде; среда ненавидела его за это и поминутно, пользуясь его впечатлительностью, погружала его в бездну грязи. Особенность его положения заключалась в том, что фамилия Мирабо не принадлежала к коренному, феодальному дворянству Франции: Рикети были купцы и разбогатели торговлей. Один из них в 1570 году купил замок Мирабо, а Людовик XIV сделал его потомка маркизом. Такое происхождение при знатности рода располагало их стать во главе плебеев, то есть среднего сословия. Французское дворянство находило, что этой семье никогда не удавалось окончательно вытравить в себе печать буржуазности: даже у великого Мирабо сохранялась буржуазная неуклюжесть и не было настоящего аристократического лоска.

Отец Мирабо представлял собой если не внешность, то дух дворян того времени. Исключительность его положения сделала его интеллигентным и начитанным. Он был одним из выдающихся писателей, и позже сын, цитируя слова своего отца, говорит о нем: “один знаменитый писатель”. Особенной известностью пользовались его: “l’Ami des hommes” (“Друг людей”) и трактат о податях “Theorie de l’impot”. Руссо всем своим существом и всеми инстинктами выражал восторженное вожделение и чутье будущего в народе. Мирабо-отец был не таков: он стоял за свободу, самоуправление, добродетель, благотворительность, но рядом с этим постоянно пересыпал свои сочинения цитатами из Священного Писания, настаивал на необходимости порядка и не слишком последовательно отстаивал даже неограниченную монархию. Таким маркиз был, однако, только в своих теоретических сочинениях; в действительной же жизни он олицетворял собою всю глубину нравственной распущенности, лицемерия и легкомыслия французского дворянства. Он был барин, разорявшийся самыми нелепыми спекуляциями, он влез в долги вследствие безмерного самомнения и невежественной предприимчивости. Сын говорит о нем, что он задумывал аграрные реформы, не умея отличить рожь от пшеницы. Самый посредственный лавочник не был способен делать те глупости, которые делал этот известный ученый. Он считал себя великим экономистом и весьма дорожил основанным им обществом для развития экономических знаний, на деле же оказывался самым поверхностным из дельцов. Он так резко проповедовал благотворительность и гуманность, так сильно восставал против того, что тогда называли тиранией, так усердно обличал откупщиков, что сидел за это в тюрьме и подвергался ссылке; однако же это не сделало его таким же противником деспотизма на деле, каким он был на словах. Свое семейство он безжалостно преследовал самодурством и деспотическими мерами; уверяют, что в течение своей жизни он выхлопотал у правительства шестьдесят семь указов, называвшихся “lettres de cachet”, которыми его жена и дети подвергались тюремному и монастырскому заключению и ссылкам. Положим, это число преувеличено, но их все-таки было слишком достаточно для характеристики его тиранства. Отец Мирабо сам никогда не стеснялся удовлетворять свои страсти и имел любовниц, которые старались отбить его у жены и овладеть им навсегда; об его разврате рассказывают невероятные вещи, а между тем от жены своей он требовал строгих семейных добродетелей и жестоко преследовал ее по подозрению в неверности. В приданое за нею он получил два миллиона франков, а во время своих преследований держал ее в тяжелой нужде. Для сына своего он взял воспитателя, но скоро сменил его потому, что тот казался ему недостаточно строгим. Сына он ненавидел уже с двенадцатилетнего возраста. Ребенок возмущал его всем, даже своим добродушием и склонностью к благотворительности. Воспитателя Пуассона он заменил наставником Сигре, который обучил юношу латинскому языку. Уверяют, что это обучение было неудовлетворительно, однако же Мирабо в своих сочинениях сыплет латинскими цитатами: видно, что он читал римских писателей в подлиннике. Кроме того, он обучался военным наукам и в четырнадцать лет написал похвальное слово Конде. Пятнадцати лет он поступил в пансион, где его обучали математике и языкам.