Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Это книга о жизни и творчестве поэта, чье имя уже более полувека на слуху, чьи стихи и проза довольно полно (особенно в последние годы) опубликованы и доступны всем, кто интересуется поэзией.

Наша книга должна помочь читателю разобраться в творчестве поэта, который оттеснил бесцветные схемы гладкописи, лишенные мысли и опоры на реалии страшных лет революции и войны.

Другая задача, тесно связанная с первой, — помочь читателю понять, в чем особенность поэтики Слуцкого, кто его учителя и насколько он самобытен, насколько «выдает себя за самого себя».

Третья задача — помочь читателю разобраться в заблуждениях Слуцкого, показать, в чем их причины, и если не оправдать, то по крайней мере объяснить.

И, наконец, следует посвятить читателя в жизненные обстоятельства Слуцкого, которые далеко не всегда можно узнать из его стихов, как бы ни были тесно переплетены творчество и жизнь.

О Борисе Слуцком времен его поэтической зрелости и известности написано немало. В сборнике воспоминаний о поэте, изданном в 2005 году, сорок девять авторов рассказывают о Слуцком-поэте и почти ничего, во всяком случае, очень мало пишут о его детстве, родителях, отношении в семье, о городе, в котором прошли его детство и отрочество, школьных годах, о первых поэтических опытах.

Борис Слуцкий родился в простой семье. Никто в этой семье в ранние годы поэта и в годы его юности не вел дневников и обширной переписки. Письма родителей Слуцкого, если бы даже они и сохранились за время войны и эвакуации, не содержали таких подробностей, которые могли бы сегодня помочь понять истоки его таланта. В оккупированном, дважды переходившем из рук в руки Харькове, где прошли детство и отрочество Слуцкого, сгорели школьные архивы, не вернулись с войны многие товарищи. Сам Слуцкий очень скупо писал о себе. Его автобиографическая проза так и названа им «О других и о себе»: прежде всего о других, больше о других, и только потом о себе. Ничего подобного «Охранной грамоте» или «Людям и положениям» Бориса Пастернака, с их обширным, тщательным самоанализом, Слуцкий не оставил. Его мемуарные записи «К истории моих стихотворений» в той же мере ироничны, в какой и лаконичны.

Пробел «в судьбе, а не среди бумаг» заполняется благодаря счастливой случайности. Один из соавторов книги, школьный друг Бориса Слуцкого и публикатор его литературного наследства с 1994 года, Петр Горелик, уцелел, пройдя всю войну. Дружба протянулась более чем на полвека от школьной парты в третьем классе харьковской неполной средней школы и до кончины поэта в 1986 году. Поэтому многое в книге опирается не только на опубликованные источники, но и на все то, что сохранилось в памяти Петра Горелика и его личном архиве: факты биографии поэта и харьковского периода жизни семьи Слуцких, участие Бориса Слуцкого в войне, личная жизнь и болезнь поэта. Так что, дорогой читатель, не взыщи, если эти куски биографии будут выделены в книге курсивом и снабжены аббревиатурой П. Г.

Другой соавтор книги — Никита Львович Елисеев — литературовед и литературный критик, постоянный автор «Нового мира». Творчество Бориса Слуцкого за последнее десятилетие прочно вошло в круг литературных интересов Никиты Елисеева. Им написан ряд работ о творчестве Слуцкого, в том числе вступительная статья к книге «О других и о себе», изданной в 2005 году издательством «Вагриус».

Ученые люди впопад и невпопад любят повторять случайно вырвавшиеся у нашего первого национального поэта слова: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата…» Вот уж чего никак не скажешь о поэте и поэзии Бориса Слуцкого: ни глупыми, ни тем более глуповатыми они не были прежде всего.

Это бросается в глаза сразу. Это делается заметным с ходу Поэт — очень умен. Слуцкий прекрасно знал эту свою особенность, потому с таким удовольствием неявно, но сильно полемизировал с пушкинской обмолвкой, призвав себе на помощь редко им упоминаемого, но любимого и много читаемого Ходасевича. В мемуарном очерке о поэте Алексее Крученых Слуцкий писал: «Весь российский авангард постоянно оглядывался на смысл, на содержание. Гневное восклицание Ходасевича: “Нет, я умен, а не заумен!” — могли бы повторить и Хлебников, и Маяковский, и Цветаева. Все они были умны, очень умны. Все стремились к ясности выражения, а если не всегда достигали, то вспомните, какие Галактики пытался осмыслить хотя бы Хлебников»[1].

«Ясность выражения» и «ум» — первые характеристики поэзии и личности Бориса Слуцкого. Никаких импрессионистических цветовых пятен, ничего размытого и туманного, четкость линии, графика. Если вспомнить рассказ «Линия и цвет» чтимого Слуцким Бабеля, то в этом споре Слуцкий на стороне линии.

Художник Борис Биргер говорил о Слуцком, собирателе современной живописи, бескорыстном помощнике молодых художников: прекрасный человек и замечательный поэт, но «вместо глаз у него гвоздики». Как и любое умное оскорбительное замечание, это — попадает в суть проблемы. Слуцкий видел мир (или старался его видеть) так, как вбивают гвозди: четко и точно.

Какое-то не слишком поэтическое видение мира, но оно было у поэта, у поэта — замечательного. Это только одна сторона парадокса поэзии и личности Бориса Слуцкого. Другую обозначил Иосиф Бродский, назвавший старшего товарища и друга: Добрый Борух. Именно так… Ум, точность, четкость соединены с добротой, с жалостливостью. Это замечали и не приемлющие стихи Бориса Слуцкого люди. Анна Ахматова говорила: «Это — жестяные стихи». И вновь умное оскорбление, стоит только в него вглядеться, становится верным определением, точной метафорой. Ибо жесть — мягкий металл. Самый человечный, если так можно выразиться, металл. Не жестокая сталь, не тяжелый чугун, но приспособленная для быта жесть, которую можно пробить столовым ножом.

О том же самом писал «друг и соперник» Слуцкого, Давид Самойлов: «Басам революции он пытался придать мягкий баритональный оттенок». И еще лучше, еще точнее, словно бы поясняя прозвище, данное Слуцкому Иосифом Бродским — «Добрый Борух», Самойлов писал: «Не любовь, не гнев — главное поэтическое чувство Слуцкого. Жалость. Он жалеет детей, лошадей, девушек, вдов, солдат, писарей, даже немца, пленного врага, ему жалко, хотя он и принуждает себя не жалеть. (…) Жалко. “А все-таки мне жаль их”. "Здесь рядом дети спят”. “А вдова Ковалева все помнит о нем”. Пляшут вдовы: “…их пары птицами взвиваются, сияют утреннею зорькою, и только сердце разрывается от этого веселья горького”… Гипс на ране — вот поэтика Слуцкого» (см.: Самойлов Д. С. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 168).