Жаркий августовский день — редкий подарок своенравного калининградского лета. Суббота. По шоссе спешат автомашины, автобусы, мотоциклы. Направление одно — к морю, к его остужающей прохладе.
Мчимся в такси и мы. Нас четверо. Рядом со мной молодая женщина. Пепельные пышные волосы оттеняют свежесть ее загорелого лица. Блестящие внимательные серые глаза.
Мы как-то очень легко разговорились. Моя спутница рассказывает, каким увидела Калининград вскоре после окончания войны, когда девочкой приехала сюда с семьей. Руины и груды щебня.
Сейчас это красивый город, широкие магистрали, кварталы новых домов. Но на окраинах кое-где сохранились улицы старого Кенигсберга. Зеленые тенистые парки, пруды и озера.
— Хорошо у нас теперь в Калининграде, — весело говорит моя спутница.
Я не могу оторвать глаз от глубокого шрама на ее руке. Он смотрится чем-то чужеродным, безобразной вмятиной, разрывающей гладь натянутой кожи. Мысль вьется вокруг этого шрама. Что это? Рана? Операция?
Мы приехали в Светлогорск и спускаемся к морю широкой асфальтированной дорогой. Вот и балюстрада, с которой открывается даль. Море здесь бескрайное, вольное, прихотливое, в полукружье двух ласковых гор, поросших лесом.
Но мы далеки от беззаботного курортного городка, веселого шуршания мячей на песке и стука бадминтоновских ракеток. Наш разговор продолжается. Мы в Харькове 1943 года, в доме, который рассекла немецкая бомба. И я вижу маленькую девочку, истекающую кровью, оглушенную осколком снаряда.
Девочку отнес в госпиталь наш солдат. Ее спасли. Но вмятина, искромсавшая тело, осталась. Зарубка навсегда.
А потом всю семью угнали на работу в Германию. Родители вернулись больными. Отец был среди первых строителей Калининграда, но прожил недолго. Перенесенные испытания надломили его.
— А вы приехали сюда навестить родных? — спросила моя новая знакомая, резко меняя тему разговора, стряхивая с себя мрачные воспоминания.
— Нет, — отвечаю, — я приехала посмотреть закат солнца на море, каким его могла видеть еще в прошлом веке немецкая художница Кэте Кольвиц. Тогда это был не шумный курортный городок, а маленькое рыбацкое селение Раушен. Она очень любила закаты солнца. Именно здесь.
Моя спутница сжалась, лицо ее посуровело, и она спросила отчужденно:
— Почему вам захотелось написать об этой немецкой художнице?
Со мной была небольшая книжка с четко напечатанными гравюрами Кэте Кольвиц. Закат еще не скоро. Мы заняли удобные места. Перед глазами широкий обзор моря до горизонта. И я начала говорить о Кэте Кольвиц, стараясь сломить вдруг возникшую отчужденность, и объяснить, что влечет меня к образу этой великой женщины Германии…
Мы сидели как бы в партере огромного театра, когда декорации молниеносно сменяют одна другую. Вот спокойно показался алый диск и щедро бросил ослепительный луч на все море. Золотой, с зеленоватыми отблесками, он, мерцая, распластался на морской глади, будто солнце купалось в море перед сном, весело и беззаботно плескалось. Короткие мгновения красоты.
Моя знакомая сидела умолкнув. Красные отблески заката скользнули по ее смуглому лицу и воспламенили шрам на руке.
Потом солнце скрылось за непроницаемой полосой, море и берег потускнели. Чудо свершилось.
Мой рассказ о Кольвиц, прерванный этим вечерним спектаклем, закончился словами ее воспоминаний. Они записаны в тетради:
«Это невыразимое величие закатов солнца с высокого берега. Волнение, с которым впервые видишь их снова, гора, с которой сбегаешь вниз к морю. Чулки и ботинки долой, и ноги снова чувствуют прохладу морского песка. Этот металлический звук волн!
Восторженная любовь к морю росла, особенно в те восприимчивые годы.
Но тогда Раушен был неизвестным селом, посещаемым только любителями природы, тогда можно было оставаться одной в часы солнечного заката».
И, глядя на красочное ежевечернее прощание солнца с миром, я поняла, почему на протяжении всей жизни Кэте Кольвиц предпочитала этот уголок открытой Балтики всем другим увиденным ею морям.
Короткий рассказ окончен. Моя знакомая внимательно рассматривала рисунки в маленькой книжице. Быстро темнело. Пора возвращаться в Калининград, иначе уйдет последний автобус.
Утром я сидела на берегу реки Прегель. Сюда выходили окна дома номер девять по улице Вейдендамм. Здесь 8 июля 1867 года родилась Кэте Кольвиц и прожила первые девять лет своей жизни.
Мир детства Кэте Кольвиц так же сложен, как и весь ее долгий путь.
Доверие и ласка сближали родителей с детьми. Мать — источник любви. Отец — опора и умный наставник. Сестры: Юлия, Кэте, Лиза — дружны с единственным братом — Конрадом.
По-разному относились люди к отцу Кэте — Карлу Шмидту. Одних он удивлял, другие его почитали. Да и верно, разве не странно, что молодой человек, изучивший право, оставил карьеру юриста и стал строительным мастером?
Вместо судебных заседаний он наблюдал за тем, как разгружались баржи с кирпичами у причала тихого Прегеля, как их складывали штабелями во дворе, а потом старые клячи везли в тележках на место стройки пыльными кенигсбергскими улицами.
Карл Шмидт, истинный демократ, не хотел служить в суде королевской Пруссии. И он оставил любимую профессию, но не изменил себе.
Карл Шмидт стал единомышленником Юлиуса Руппа, когда женился на его старшей дочери Катарине. Они быстро нашли общий язык. Девиз проповедника Руппа: «Человек живет не для счастья, но чтобы исполнять свой долг» — отвечал и убеждениям молодого строителя.
Юлиус Рупп был в Кенигсберге человеком известным. Он блистательно окончил университет, в котором некогда читал лекции Иммануил Кант, и быстро стал популярным оратором. Его лекции по философии, истории и литературе собирали многих поклонников.
После того как Юлиус Рупп стал дивизионным проповедником, он заговорил о справедливости и братстве людей уже с церковной кафедры. Он был не только человеком убежденным, но и мужественным. В одной из своих речей смело призвал короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV управлять государством на началах любви к людям. Проповедник надеялся пробудить совесть монарха и склонить его на свою сторону.
Через два года в день коронации он вновь с церковной кафедры развил программу идеального государственного устройства, в котором не будет места угнетению. Когда же Юлиус Рупп произнес свою знаменитую речь в память погибших на баррикадах в мартовские дни 1848 года и одобрительно отозвался о революционных событиях, теоретики официальной церкви признали его человеком, опасным для монархии.
