Ознакомительная версия.
Наум Александрович Синдаловский
Очерки петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор
Как бы парадоксально это ни звучало, мы все находимся во власти легенд и мифов. Хотим мы этого или не хотим. Верим в эти легенды и мифы или признаем их досужей выдумкой. Власть эта всесильна, потому что покоится на мощном фундаменте художественного образа. Так, благодаря блестящей пушкинской метафоре: «На берегу пустынных волн», мы уверены, что наш город возник на абсолютно пустом, необжитом месте, хотя известно, что только на территории исторического Петербурга до его основания находилось более сорока различных рыбачьих, крестьянских, военных слобод, хуторов, ферм, деревень и иных поселений. Представление об Отечественной войне 1812 года в нашем массовом сознании сложилось исключительно по роману Льва Николаевича Толстого «Война и мир», хотя официальная историография до сих пор предъявляет немало серьезных претензий великому писателю: одно он исказил, другое отобразил не так, а третье просто выдумал. Талантливый художник-реалист Константин Флавицкий с необыкновенной легкостью убедил нас в том, что несчастная «претендентка» на русский престол княжна Елизабет Тараканова погибла в каземате Петропавловской крепости во время страшного петербургского наводнения. Хотя историческая реальность совсем иная: в 1775 году – году ее смерти – никакого серьезного подъема воды в Петербурге отмечено не было, а скончалась Тьмутараканская княжна от скоротечной чахотки, подхваченной в нечеловеческих условиях каменного заточения.
Подобные примеры можно множить и множить, вплоть до легенд и мифов Великой Отечественной войны, внедренных в наше сознание насквозь идеологизированными романами и кинофильмами эпохи пресловутого социалистического реализма. Но что говорить о Новом времени, если вся современная европейская цивилизация проросла на хорошо удобренной почве античной и христианской мифологии, сохраненной в потемках тысячелетий только благодаря единственному в то время способу передачи информации – изустному пересказу зафиксированных в совокупной памяти поколений старинных легенд и преданий. Роль низовой, фольклорной культуры в то время была исключительно высокой. Официальная историография в значительной степени следовала за ней: она фиксировала фольклорные сведения, почерпнутые из устных источников, выдавая их за подлинные, реальные события истории. Официальная историография была вторична. Как заметил однажды Томас Манн, народные сказания становились впоследствии «прошедшим через многие поколения прекраснословием, закрепленным позднее в виде хроники».
Может быть, в том числе эта вторичность сыграла с официальной историей недобрую шутку. В какой-то момент историография утратила нравственное здоровье – заболела тремя неизлечимыми недугами, каждый из которых неизбежно вел к летальному исходу: или говорила полуправду, или умалчивала, или вообще лгала. На фоне этой лжи, полуправды или умолчания рождались легенды. Это диктовалось естественной необходимостью цивилизационного движения. Общество нуждалось в интерпретации тех или иных событий, явлений или обстоятельств, происходивших вокруг и требовавших объяснений, в то время как официальная информация о них либо отсутствовала, либо была искажена. Эту общественную обязанность взвалила на себя низовая, народная культура.
Однако именно это привело низовую культуру в драматические, а то и вообще трагические противоречия с власть предержащими. Как правило, взгляды на одни и те же события официальной историографии и фольклора не совпадали. Чаще всего фольклор предлагал другую, параллельную историю, отличную от той, что была канонизирована и хрестоматизирована на всех уровнях всеобуча от начального школьного образования до обязательных политзанятий в красных уголках цехов, колхозов и проектных институтов. Признать право фольклора на собственное мнение было невозможно, и он был приравнен к диссидентству, несовместимому с социалистическим образом жизни. Правом на существование обладал только героический былинный фольклор да песни и частушки о счастливой колхозной жизни. Нелицеприятной фразеологии, спорной легенде, острому анекдоту места в той строго регламентированной жизни места не было. Я помню, как автору этих строк ответили в ленинградском издательстве на предложение издать книгу о городском фольклоре: «Что вы, мы строим коммунизм, а вы нам предлагаете какие-то байки». Книга надолго легла в стол. Но даже через пятнадцать лет, когда уже после падения советской власти она была издана, некоторые рецензенты в лучших традициях советской доносительской критики уничижительно называли подлинные шедевры городской низовой культуры байками и, скрываясь за двусмысленными псевдонимами, кликушески вопрошали: «А не придумал ли все это сам Синдаловский?»
Справедливости ради следует сказать, что и до революции петербургский городской фольклор особенно не жаловали. Этому были внешне весьма логичные, но, к сожалению, ошибочные исторические объяснения. Считалось, что город, выросший мгновенно и на пустом месте по монаршей воле одного сумасшедшего, город, не имеющий ни корней, ни обычаев, ни традиций, не мог по определению иметь собственного городского фольклора. Сегодня это расхожее в свое время утверждение удалось опровергнуть. Только в моей картотеке насчитывается около 12 тысяч единиц петербургского городского фольклора, отмеченного обязательной петербургской географической, топонимической, исторической или иной метой, то есть не универсального, а исключительно петербургского, узнаваемого. И, надо надеяться, что до тех пор, пока между людьми существует вербальный способ общения, этот источник низовой культуры не иссякнет.
В отличие от официальной историографии, фольклор не претендует на истину в последней инстанции. Он ни на чем не настаивает, ни к чему не призывает и ничему не противоречит. Он лишь оттеняет реальные исторические факты, делает их более яркими и выразительными. И, что особенно важно, более запоминающимися. В сложнейшем физиологическом процессе сохранения в человеческой памяти полученной в течение всей жизни информации фольклор выполняет важнейшую роль некоего опорного сигнала, с помощью которого можно при необходимости мгновенно извлечь из этого бездонного кладезя необходимые сведения и воспользоваться ими.
Впрочем, у этой медали есть и своя оборотная сторона. Фольклору достаточно присущи многочисленные неудобные для истории свойства. Например, он летуч, то есть он может неожиданно появиться и мгновенно исчезнуть, если не будет вовремя зафиксирован письменно. Он появляется и бытует в социальных кругах, и потому трудно уловим, если не быть во всех этих социальных кругах одновременно и не присутствовать при его возникновении. И, пожалуй, самое главное. Фольклор более привлекателен по форме и более запоминаем по содержанию, нежели официальная история. А это, казалось бы, положительное качество может легко превратиться в свою противоположность. Неумелая и чрезмерная эксплуатация фольклора может привести к такому опасному явлению, как мифологизация истории, что в свою очередь может привести к ее фальсификации. Эту опасность можно избежать, используя проверенные временем безотказные рецепты. В богатом речевом наборе русских языковых идеоматических конструкций есть такие надежные грамматические обороты, как «якобы», «как будто», «как утверждает фольклор», «как говорят в народе» и так далее, которые позволяют отделить фольклор от исторической реальности, легенду от вымысла или выдумки, а правду от мифа или сказки. Использование подобных фигур речи никогда не бывает избыточным, поскольку они лишь подчеркивают уважительное отношение фольклора к фактам и сведениям научной историографии.
Ознакомительная версия.
