Владимир Файнберг
Биография в фотографиях
Не только о себе я рассказываю в этой книге, но и о нас с тобой, читатель.
— Как же так? – спросите вы. – Здесь полно фотографий, не имеющих ко мне никакого отношения!
Это не совсем так.
C течением лет во мне постепенно возникло понимание неразделимости человеческих судеб, кровного родства всех людей. Недаром индусы вывели глубочайшую формулу: я – ты. Недаром христианство обращается ко всем людям – «Братья и сёстры».
Что происходит со мной, происходит и с вами. И наоборот. Что происходит с вами, происходит и со мной.
Внешние различия при внимательном взгляде лишь подчёркивают то, что называют общей судьбой.
Там пригревает солнце. Южное солнце конца марта. Там морской причал с недостроенной металлической вышкой на самом конце.
Я стою, прислонясь спиной и затылком к чуть нагретому металлу. Мне двадцать с чем–то лет. Солнце и море слепят глаза. Где–то далеко за искрящейся синью Турция.
Чтобы меня сфотографировать, кто–то должен же был стоять впереди. Но там причал обрывался, больше не было места.
…Возникшая загадочным образом любительская фотография, запечатлевшая меня таким, каким я вопреки возрасту чувствую себя до сих пор.
Чем дольше идёт время жизни, тем резче нарастает во мне нелепое, ничем не объяснимое чувство вины. Ведь люди, изображенные на этой выцветшей, дореволюционной фотографии, не смогли бы меня ни в чем упрекнуть. Они не ведали, что я буду обязан им своим существованием.
Ни мой дед со стороны матери, ни его жена, которая барыней стоит у его правого плеча, конечно, помыслить не могли о том, что через столетие кто–то будет поминать их. Да ещё с чувством вины. А быть может, надеялись, что память о них не исчезнет, как исчезают круги на воде…
Деда звали Анатолий. Это легко выясняется по отчеству моей мамы – Беллы Анатольевны. Её на этом снимке нет. Имени моей бабушки я не помню. Хотя четырёхлетним успел увидеть её в Днепропетровске – грузную, испугавшую меня старуху.
…Они стоят на крыльце дачи вместе с какими–то родственниками. Затвор фотоаппарата щёлкает, запечатлевая их в последнее лето XIX века.
Ещё живы Толстой и Чехов. Бедствует, ночуя на полу в чужих подъездах, Пиросмани…
В своей книге «Навстречу Нике» я рассказал то немногое, что успел узнать от мамы о деде, о том, как его отравили стрихнином в самом начале Первой мировой войны. Больше ничего не удосужился узнать об этих людях. Чья кровь гудит в моих жилах.
Вот–вот тронется со двора лошадь, заскрипят по снегу полозья саночек, где сидят гимназистки. Последней – моя будущая мама. Белла.
Судя по надписи на обороте, фотография сделана в декабре 1917 года. Следовательно, маме пятнадцать лет.
…Два месяца назад произошла Октябрьская революция – «главное событие XX века», как объясняла потом советская пропаганда.
Тронутся саночки…
Бедная моя безотцовщина, зябко приткнувшаяся к подружкам, что у тебя впереди?
Я–то знаю, а ты нет.
Как прошла мамина ранняя юность, что происходило за девять лет? Мне не осталось ни её воспоминаний, ни одного снимка за эти долгие годы Гражданской войны, «военного коммунизма».
Знаю только, что какое–то время, чтобы не умереть от голода, работала в мастерской по изготовлению пуговиц.
Видела на улицах больных, умирающих от истощения детей. И решила во что бы то ни стало стать детским врачом.
1926 год. Маме двадцать четыре. Она – студентка Днепропетровского медицинского института.
Стоит первая слева с сокурсницами на групповом снимке. Человек за столиком – профессор Руднев, о котором она будет всю жизнь хранить благодарную память.
Хватило денег впервые зайти к профессиональному фотографу. Снялась с подругой. Доверчиво прильнула к ней. Обе – будущие детские доктора.
…Не видно теперь таких чистых, открытых девичьих лиц.
Тем временем в украинском городе Нежине, в семье уличного сапожника рос мой будущий отец.
Его родители ни разу не были запечатлены фотоаппаратом. Ни одного документа, ни одной вещицы от них не осталось. Бесследно канувшая в вечность жизнь предков меня в своё время странным образом совершенно не интересовала, а отец не любил предаваться воспоминаниям.
Каким папа был мальчиком, юношей представить себе не могу.
Впервые вижу его на этой фотографии 1926 года. Здесь он уже двадцатичетырёхлетний студент Московского текстильного института.
Стоит первым в шеренге сокурсников. Повернув голову в сторону объектива, смотрит в грядущее, где через несколько лет встретит ровесницу – мою будущую маму.
Получив высшее образование, они за несколько лет удивительно изменились, выглядят очень взрослыми.
Вот инженер–текстильщик, направленный работать на подмосковную ткацкую фабрику.
Вот детский врач, получившая распределение в украинское село Селидовку.
И надо же так случиться – о, детектив жизни! – что летом 1929 года каждый из них впервые получает путёвку в Абхазию, в один и тот же дом отдыха!
На этой фотографии они снялись в большой группе отдыхающих, ещё незнакомые друг с другом. Отец высится сзади, почти заслоненный другими людьми. Загорелая мама чуть выдвинута вперёд. На ней замысловатое летнее одеяние с бретельками и бантом.
Их разделяют пять человек. Они ещё не вместе, но уже близко.
В начале мая 1930 года, готовый появиться на свет, я ещё находился в маме. Примерно за две недели до родов они с отцом сфотографировались.
Как поженились, как отцу удалось перевезти маму в Москву, мне потом не рассказывали.
Такое впечатление, что, ожидая ребёнка, они полны надежд.
