– Бомбардируют все теми же ложными сведениями о нападении Германии. Я велел передать: будете продолжать снабжать дезинформацией, сотру в лагерную пыль… Особо нужно разобраться с Деканозовым, – (наш посол в Германии). – Он, как мне кажется, отец всей этой дезы. Мы твердо помним ваше предначертание, Иосиф Виссарионович: «В сорок первом году Гитлер на нас не нападет»…
– Замолчи! Мотают, мотают нервы, – вдруг сорвался Коба. Потом сказал мне зло, все так же ненавидя нас всех: – Черт с вами! Садись! Пиши!
Я сел за столик.
Он продиктовал:
– «В течение 22–23 июня возможно нападение немцев на фронтах. Нападение может начаться с провокационных действий, задача наших войск не поддаваться ни на какие провокации, но одновременно быть в полной боевой готовности, чтобы встретить внезапный удар немцев и их союзников. В течение ночи скрытно занять огневые точки укрепленных районов. Рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, тщательно ее замаскировать. ВВС привести в боевую готовность».
Он велел мне отнести текст Поскребышеву. Я встал, но тотчас вслед услышал:
– Не надо! Отставить! Жди!
Опять заходил по кабинету. Я сидел с бумагой в руках. В это время начали собираться члены Политбюро. Видимо, он назначил заседание.
– Ладно. Отнеси бумагу Поскребышеву. Сам отправляйся на дачу, жди меня там…
Я поехал на Ближнюю дачу, а они заседали в Кремле до ночи. За полночь приехали Коба, Молотов и Берия. Накрыли стол. Но с весельем не выходило. Он приказал Молотову отправить шифрограмму Деканозову в Берлин:
– Пусть поставит перед Риббентропом все тот же вопрос: почему уезжает посольство? И заодно намекнет… нет, скажет прямо: если что-то беспокоит Гитлера, мы сделаем все, чтобы беспокойство прекратить. Товарищ Сталин готов встретиться с Фюрером и все решить полюбовно.
Часы в Большой столовой пробили полночь. Наступило 22 июня. Гости уехали непривычно рано, в начале второго. Меня Коба оставил ночевать на даче. Нервничал…
Опять принесли чай. Я, помню, ужасно хотел спать. Но он пил чай и повторял, повторял сказанное прежде:
– Конечно, это дезинформация немцев. Пугают, чтобы я прекратил подготовку к войне. – Потом ходил по комнате, курил трубку и снова повторял: – Нет, он не сумасшедший… Хитрец, мерзавец, лгун, негодяй, но не псих… Однако нервы вымотал! Ладно, давай спать!
Он лег в Малой столовой. Я – в той самой первой комнате по коридору, где обычно фельдъегеря оставляли почту. Дверь из Малой столовой была открыта, и через коридор из своей комнаты я видел столик с бутылкой «Нарзана». Появилась Валечка Истомина, вошла к нему и закрыла дверь…
Я погасил свет. Но заснуть сразу не смог, несмотря на усталость. Я вдруг с ужасом понял, что наступил тот самый третий день с тех пор, как открыли гробницу Тимура. Вспомнил пустые глазницы черепа… Не прошло получаса, как послышались шаги Валечки – быстро он ее выгнал. И я наконец заснул.
Сквозь сон услышал звонок. На столике рядом со мной звонил телефон.
Видимо, Коба решил выспаться, переключил свой телефон на меня. На часах, висевших на стене, было… четверть пятого! В четверть пятого звонили по его телефону! Я вскочил.
– Алло!
– Говорит Жуков. – (Он был тогда начальником Генерального Штаба). – Попрошу к телефону товарища Сталина.
– Сейчас четыре утра! Товарищ Сталин спит, – произнес я, уже зная ответ.
И он сказал:
– Будите товарища Сталина! Немедленно! Немцы бомбят наши города.
Я бросился в Малую столовую. После бессонных ночей в ту историческую ночь он спал крепким сном младенца.
– Коба! Коба!
Он открыл один глаз, с испугом поглядел на меня.
– Звонят, Коба!
И тут он вскочил и заорал:
– Почему…
Но я успел вставить:
– Жуков!
Он понял и в ночной длинной, до пят, рубашке, сутулясь, побрел к телефону.
В аппарате звук был очень громкий. Я отчетливо слышал голос Жукова:
– Товарищ Сталин, немцы бомбят наши города!
Он молчал.
Жуков повторил:
– Вы меня не слышите? Немцы бомбят наши города.
И снова молчание Кобы… Долгое молчание.
Наконец:
– Где ваш нарком? Приезжайте с ним в Кремль. Позвоните Поскребышеву, пусть собирает Политбюро. – Он стоял, нелепый в ночной рубашке, и шептал: – Как же так? – Потом посмотрел на меня бешеным взглядом, сказал с ненавистью: – Одевайся, сукин ты сын!
Новое прощание с другом Кобой
На сумасшедшей скорости вереница машин помчалась к Кремлю. Я сидел в третьем автомобиле вместе с ним. За всю дорогу Коба не произнес ни слова. Я понимал, о чем он думает. Было воскресенье. Военные самолеты беззащитно стояли на аэродромах. Экипажи отдыхали. Сколько хмельных голов отсыпались после вчерашних веселий в ночь выходного дня…
У Спасских ворот сопровождавшие машины чуть притормозили. И его машина как всегда въехала в Кремль первой. Рассвело, но в Кремле еще горели фонари.
Мы прибыли раньше остальных.
Я остался в приемной, сел рядом с Поскребышевым и смотрел, как один за другим члены Политбюро входят в его кабинет – Берия, Маленков, Микоян, Каганович… Военные – Тимошенко, Жуков и, кажется, Мехлис – главный идеолог армии.
Потом из кабинета торопливо вышел Молотов: оказалось, приехал Шуленбург – сделать срочное заявление.
Состоялась историческая сцена, о которой я узнал потом.
Шуленбург передал заявление немецкого правительства – обычный набор лжи, составленный Риббентропом: «В то время как Германия безоговорочно соблюдала пакт, СССР осуществлял терроризм, шпионаж и подрывную деятельность. Вступив в сговор с Англией, чтобы напасть на германские войска в Болгарии и Румынии, Правительство СССР боролось против усилий Германии установить стабильный порядок в Европе и проводило все более активную антигерманскую политику…»
– Это война? – спросил Молотов. – Вы считаете, что мы ее заслужили?
Шуленбург молчал. Ему, видно, приказали не вступать ни в какие обсуждения.
В Берлине посол Деканозов был вызван в германский МИД «по важному вопросу». Риббентроп торжественно вручил ему Меморандум о войне…
Молотов торопливо прошел мимо меня в кабинет Кобы.
Я услышал, как Поскребышеву по телефону докладывали первые (и наверняка, как положено, преуменьшенные) результаты внезапного вторжения. Поскребышев повторял вслух, записывая на бумаге:
– Аэродромы… понял… самолеты… понял…
Запись понес в кабинет Кобы.
Я тоже понял: аэродромы разбомблены, авиацию уничтожили прямо на них…
Заседание закончилось. Все вышли из кабинета. Коба – последним.
Посмотрел на меня. Глаза стали желтыми. Произнес по-грузински:
