…
Вам когда-нибудь приходило в голову, что ночь может быть голодной? Словно она хочет вас заглотить? У меня иногда бывает такое чувство. Я не хочу двигаться, потому что, если я шевельнусь, я не смогу остановиться и меня охватит какое-то сраное безумие, с которым я не справлюсь. Ночь, похоже, всегда тут, подстерегает, громоздится надо мной. Такое чувство посещает меня ночью в этой комнате. Я хочу чего-то, но не знаю чего, я изолирован от всего, но в то же время мог бы, наверное, пройти прямо сквозь стену, если бы мне действительно захотелось. Что бы я ни делал, я растрачиваю время, а надо бы заняться чем-то настоящим, вот только я не знаю, что это, к чертям собачьим, такое. Убеждаю себя, что вот-вот что-то начнётся. Не знаю, что, но оно начнётся… а оно всё не начинается, да я и с самого начала знал, что не начнётся. Но если я думаю о том, что нечто должно начаться, я чувствую себя немножко живее. Иногда я вообще такого не чувствую – жизни, я имею в виду. Иногда мне страстно хочется чего-то настолько большого, что оно величиной своей способно будет свалить меня с ног или сделать что-нибудь ещё. Я сижу здесь и слышу весь этот шум и прочую срань снаружи, и мне интересно, мне ли это шумят, не хотят ли они мне что-то сказать. Я пристально вслушиваюсь. Я не хочу пропустить нужный звук. Какая тощища, но я не знаю, что именно тащится. Ночь – единственное постоянство. Но именно сейчас это не очень помогает.
…
Я хотел, чтобы это стало реальным. Я хотел, чтобы это в конце концов стало реальной дисциплиной. Дисциплиной, к которой я так хорошо подготовился. Мне нужно было что-то реальное. Я видел, как вокруг меня всё распадается на куски, люди сдаются. Я спросил себя, сколько я собираюсь жить этой ложью, сколько я ещё собираюсь подводить себя и обвинять кого-то другого. В конце концов, я пробился сквозь стену. Будто торчок протыкает зарубцевавшуюся ткань, не дающую ему замазаться. Будто зубами выгрызаешь себя из утробы. Меня убивает ложь. Недостаток дисциплины. Я убивал себя и даже не видел этого. Я не мог чувствовать этого. Безболезненные дни кончились.
…
Вчера вечером я ходил на концерт. Пошёл помочь звукооператору установить систему. Что за дерьмовые группы. Какое слабое оправдание для музыки. Я смотрел на толпу весь вечер. Больше пойти было некуда. Я мог только сидеть там и слушать эту дрянь. Я не в состоянии подсчитать все мгновения, когда мне хотелось взять огнемёт и выпустить заряд в толпу. Я хотел испепелить всю эту грязь. Вот что это такое – блядская грязь. За весь вечер, за исключением того, когда все ушли, мне понравилось только одно – пушки свиней. Дубинки у них тоже были ничего. Нехило было бы вбить такую кому-нибудь из них в глотку. Концерт проходил в университете. Такие концерты – всегда посмешище. В колледжах меня всегда что-то раздражает. Наверное, всё дело в этом идиотском познании. Вроде овец, которых готовят к бойне. Когда я прохожу по холлам, студенты на меня всегда странно смотрят. Интересно, такие переживут войну на нашей территории – или хотя бы полдня в плохом районе. Если какая-нибудь срань произойдёт, держу пари, из них получатся хорошие военнопленные – терпеливые, покорные. Когда я прохожу по коридорам таких университетов, я чувствую, что этих парней в самом деле имеют за деньги их родителей; я думаю, так и должно быть. Музыка, какая гадость. Всё это так лживо. Группа, открывавшая концерт, называлась «Guns n'Roses», и они вчистую убрали хедлайнеров – так, что этих даже стало жалко. Даже аплодисменты после выступления были фальшивыми, но это понятно. Публика и артисты идут рука об руку. Тоскливо то,
что, похоже, именно такую музыку эти люди крутят у себя дома по вечерам. В каком говенном мире мы живём. Я был так рад, когда все, наконец, разошлись. С какой радостью мы грузили аппаратуру и сматывались оттуда. Кое-какая музыка могла бы стать ненадолго альтернативой, но если она хоть сколько-нибудь достойна, её засасывает большой сценой, и тут-то с них перед всеми стаскивают штаны. Если в группе и есть хоть что-то хорошее, ничто так его не растворяет, как небольшой успех. Большинство групп сейчас начинает с очень немногого. Альтернативные группы становятся полным говном, и никто их за это на стенку не вешает. Вот что самое смешное и вонючее в музыкальном бизнесе – всё это срань, на любом уровне. Нужно просто найти кучу, которая лучше всего пахнет. Я предпочитаю делать то, что хочу, и не лезть под софиты с теми рожами, которые дерутся друг с другом за приз. Давно исчезли те группы, которым действительно хотелось всё уничтожить к ебеням. А этому месту нужно, чтобы его уничтожили…
…
Чёрт, как мне нужен пистолет. От жары мозги прилипают к черепу. Хочется пить. Так хочется пить, что хоть на стену лезь, вонзая ногти в штукатурку. Хочется каблуком проломить себе голову. Тогда хоть думать не буду. Ни хера не буду знать. Голая лампочка на потолке – вот мой мозг. Горячий и пустой. Если бы стены можно было снести воплем. Но орать я не могу. Я едва могу пошевельнуться. Раскалённая тюрьма. Если я обхвачу себя руками покрепче, может, удастся сломать себе грудную клетку. Нет, мне отсюда не выбраться. Не выбраться из этой ночи. Не выбраться из этого мозга. Я заключён в своём мозгу. Тюрьма, сволочь, блядь, изувечу сам себя. Я – все её преступники. Если б только
можно было всё как-то изменить. Если б можно было дышать жизнью, а не только смертью. Тогда я мог бы отсюда выбраться безболезненнее прочих. У меня кишка тонка пойти по твоей дорожке.
…
У нас тут войнушка. Я как раз слышал сирену «скорой помощи» за углом. Что произойдёт сегодня ночью? Сынок спустит мамашу с лестницы? Папаша забьёт жену до смерти телефонным аппаратом? Мать забудет младенца, потому что наркотики были сегодня и впрямь хороши? Никогда этого не знаешь. Не знаешь и не узнаешь, если это не ты сам, а если это ты, то лучше тебе этого не знать. Может, завтра это случится со мной. Я охренею и пойду не по той стороне улицы, и тогда кто-нибудь преподаст мне урок, и «скорая помощь» приедет за мной, и я смогу ненадолго стать звездой. О, ещё одна сирена. Срань господня, да они вылетают оттуда, как мухи. А завтра будет новый день. Складываешь свой обед в коричневый кулёк, убеждаешься, что пистолет заряжён, и тащишься на работу. Ты боишься опоздать.
…
Человек сидит в тюрьме, отбывая пожизненное. Он больше не хочет. Жить так, как он должен жить теперь, означает: ни женщин, ни безопасности, ни жизни, ничего. Просто сидеть за решёткой остаток жизни, дожидаясь смерти. Он не хочет себе такого. Он хочет умереть, лучше смерть, чем бог знает сколько лет в дыре. Каждый день он ищет способы убить себя. После того, как он пытался повеситься на своих шнурках, вертухаи забрали у него всё, что можно, чтобы он не смог этого сделать. Вертухаи любят, когда им попадается парень, который хочет умереть. Они знают, что ему невыразимо больно, если в нём поддерживают жизнь. На его жизнь им наплевать, им в кайф все те страдания, которые они могут причинить человеку. Они гордятся собой, если человек может мучиться подольше. Они прекрасно знают, что в какой-то момент человек найдёт способ убить себя. Вообразите, что ищете смерти так же истово, как стремились бы к свободе. Вы бы на всё пошли! Только представьте, как вам хочется смерти. Представьте, что смерть – это свобода. Разве вам не стали бы ненавистны те, кто не пускает вас к смерти, к свободе. Всю ночь вы лежите, в постели совсем один, думая о смерти, как думали бы своей далёкой возлюбленной. Вам не хватает того, чего у вас никогда не было. Вы найдёте способ убить себя. Вы совершенно точно как-нибудь умрёте. Некоторые умирают изнутри, вертухаи чуют это за милю, они точно знают, когда человек мёртв изнутри. Они отступаются. Оставляют человека в покое, швыряют его на корм акулам.
