Что Витю-младшенького дёрнуло за язык, не знаю, но стал он взахлёб рассказывать про солдата-разведчика, оказавшимся докой в радиоделе и здорово ему подсказавшему по какой-то радиофигне.
— А где ты его видел, — без задней мысли спрашивает Мам-Валя.
— Так он пылесос приносил, — с не меньшей непосредственностью отвечает Витя. Вечер перестал быть томным. Марина молча кладёт вилку, встаёт и уходит в комнату, из которой через некоторое время раздаётся её призывный клич:
— Володя!!!
Захожу в комнату. Там разложен пылесос, на котором местами предательски белеет краска от потолка. Ахи, охи, как мог, да это мой любимый и несравненный, ни у кого такого нет, пылесос. Короче, Родину я ещё не предал, но уже что-то близкое к этому совершил.
Возвращаюсь к столу, где весь из себя виноватый Витя просит прощения, что продал невзначай меня. Переживём…
На следующий день картина повторяется. Кухня, ужин, «Шалтинелис»…
Витя:
— Встретил на остановке солдата-разведчика…
Мам-Валя:
— Да, что у них на лбу написано, что они разведчики?
Витя:
— Не написано, но я знаю.
Мам-Валя:
— Как это интересно?
Витя:
— А вот так!
Марина выходит зачем-то в комнату. Витя шёпотом:
— Что ты пристала, мама! Не могу же я сказать, что это тот разведчик, который приносил пылесос!!!
…Тридцать лет прошло с тех пор. Разбросало нас по городам и странам. Витя уже дед! А собираемся вместе и вспоминаем пылесос. И ещё люстру…
* * *
Это отдельная история. Мы в отпуск — ключи Мам-Вале, пользуйтесь комнатой, как хотите. Возвращаемся — всё чин-чинарём. Уборка, топка, труска ковров. Расстилаю палас, сажусь на него, смотрю футбол. Настроения никакого — отпуск ёк, деньги тю-тю и ещё по хозяйству припахали. Как назло киевлянам забивают гол, я вскакиваю с пола, делаю шаг и беру со стола стул, который был туда взгромождён по случаю уборки. Гаснет свет, а потом с оглушительным треском с трёхметрового потолка аккурат на то место, где я только что сидел, падает люстра. Грохот, звон, темнота. С кухни вбегают испуганные женщины. Первая пришла в себя Мам-Валя и выдала:
— Слава Богу!
— За что «слава-то», Мам-Валя?
— За то и «слава», что она при вас упала! Что бы вы мне сказали, если бы она свалилась до вашего прибытия?
А, действительно, что обычно говорят в таких случаях?
Нам песня строить и…
служить помогает
Песни петь дано не всем. Необходим слух и голос. Но это требование не имеет никакого отношения к армии, потому как у неё главный закон — «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». А в ВДВ дополнительно — «Нет задач невыполнимых». Поэтому, когда ротный сказал: «Ничего не знаю, но утром на строевом смотре рота должна петь новую песню!» — нам осталось ответить «Есть!» Хотя на самом деле ни хрена не было.
Загнали с «комвзвода-раз» Юрой Ковязиным роту в ленкомнату, сами залезли на табуретки и заголосили дурными голосами «Варяга». На двух Кобзонов мы явно не тянули. Ни фантазии тебе, ни таланта. Рота поморщилась, похихикала, но быстро сообразила, что песенная практика после ужина легко может продолжить-ся до завтрака. Через полчаса нам стали дружно подвывать, а через час все орали так, что с потолка сыпалась штукатурка. Вышли на улицу, точнее — на плац.
Задача: сдуть своими голосами наши фуражки, когда мы с Юрой изображали высокое начальство на трибуне. Полк спал, а наш «Варяг» всё ещё не сдавался коварному врагу. Занятия прекратили, когда некоторые солдаты начали сипеть.
Утром у проверяющих фуражки остались на месте, но разведчики рявкнули песню децибел на сто громче других и удостоились похвалы.
С тех пор мы готовили песни к смотру загодя, благо, по полгода проводили в литовских и белорусских лесах. Вот где можно было отвести душу, наораться всласть, заодно и зверьё попугать, а то повадились кабаны на нашу свалку, хрястают по ночам картофельную кожуру, дневального под грибком пугают. Пели много и с видимым удовольствием. Появились свои запевалы, гармонисты, репертуар. Будучи ротным, разрешил петь всё подряд — строевые, лирические, эстрадные, блатные… Маруся капала свои слёзы на копьё, солдат шагал по городу, а по полю летали пули, которые «хули пули, когда свистят снаряды». Однажды начальник учебного центра, занудный и деспотичный подполковник, услышал, как рота с песней шла в баню. Прибежал ко мне и стал уговаривать, чтобы рота перешла жить в казарму (мы стояли лагерем и жили в палатках).
— А это зачем ещё? — спрашиваю.
— Пусть по пути в столовую попоют, а мои поучатся.
А зимой, блин, за недельное право проживания в казарме требовал бочку краски. Вот она — волшебная сила искусства!
Интересно было наблюдать, как вернувшаяся с полевого выхода рота первый раз шла в столовую. Батальоны прекращали построения и поворачивались к роте, офицеры замирали на ступеньках и слушали, а потом прибегали ко мне и просили отдать им «право на исполнение» нашей старой песни. Что-то отдавали, а некоторые песни по неписаному в полку закону могли петь только разведчики. Например, «От героев былых времён»… Фильм «Офицеры» только появился и был воспринят в армейской среде очень близко к сердцу. Мы эту песню не «затаскивали», пели её только по очень торжественным случаям, и я не помню, чтобы получали меньше пятёрки.
Однако была у нас и своя — особая — песня, не для посторонних ушей. Мы её пели пару раз в год перед выполнением задач, требующих наивысшего напряжения сил. Это была песня о штрафной роте, расстрелянной заградительным отрядом в 1943 году под Ростовом. Там был припев: «Лежат все двести глазницами в рассвет, а им всем вместе четыре тыщи лет»… Это была солдатская песня про сволочей-генералов, бросивших роту на свои же пулемёты и положивших её под снег. Впервые услышал эту песню в курилке, пели бойцы. Подошёл, они замолчали. Попросил спеть ещё раз, солдаты переглянулись и исполнили ещё раз. Потом, когда офицеры стали в строй и спели эту песню вместе с ротой, она вдруг стала воинской клятвой друг перед другом. Молодые, которые слышали её первый раз, этой песней как бы принимались в круг посвящённых, которые готовы скорее умереть, чем подвести товарищей. И не подводили…
Не забыть мне той табуретки из ленкомнаты, и я твёрдо знаю, что хорошая рота может плохо спеть, но никогда плохая рота хорошо не споёт. Принимая полк у друга моего, блестящего командира Вани Комара, удивился, почему роты так слабо поют. Полк хороший, офицерский коллектив великолепный, а песня — хоть угодников выноси. Что мы с замом Володей Петровым только не делали — пищат невпопад, хоть режь! Чем больше тренируем — тем хуже.
