кресту – сослужила-таки награда службу. Тухачевскому повезло больше. В момент атаки он спал в неглубоком окопчике. Проснувшись, пытался организовать сопротивление своей роты, отстреливался от нападавших из револьвера, но был быстро сбит с ног, оглушен и очутился в плену. Приказом по полку от 27 февраля 1915 года Тухачевский вместе с Веселаго были объявлены погибшими. Лишь несколько месяцев спустя семья получила через Красный Крест письмо из Германии от Михаила. Мать и сестры несказанно обрадовались его «воскрешению».
Письма из плена Тухачевский писал бодрые, чтобы не волновать родных: «Жив-здоров, все благополучно». А в одной открытке с юмором сообщал: «Сегодня нам давали мед, который вкусом и цветом похож на ваксу». Из-за морской блокады со стороны Антанты население Германии вело полуголодное существование. Пленных, даже офицеров, кормили довольно скудно, нередко заменителями натуральных продуктов, вроде эрзац-кофе. Очевидно, Михаилу довелось попробовать эрзац-мед – еще один плод немецкой изобретательности в эпоху «гениально организованного голода», как называли систему жесткого нормирования продовольствия сами немцы. В письмах сестрам Тухачевский советовал перечитывать «Слово о полку Игореве», намекая, что он, подобно герою древней поэмы, готовится к бегству из плена. Но отнюдь не голод толкал Михаила Николаевича, как и многих других пленных офицеров, к побегу. Он хотел продолжать воевать, верил в победу над Германией и ее союзниками, горел желанием показать свое воинское мастерство, найти на полях сражений свой Тулон.
Лидии Норд много лет спустя Тухачевский признавался: «Войне я очень обрадовался… Мечтал о больших подвигах, а попал в плен. Но еще до плена я уже получил орден Владимира с мечами. В душе я очень гордился этим, но старательно скрывал свое чувство от других. И был уверен, что заслужу и Георгиевский крест». Это откровение, кстати, гораздо больше походит на правду, чем утверждения Посторонкина, будто награждение Владимиром с мечами Тухачевский воспринял как обиду, поскольку рассчитывал на Георгия.
Пять раз пытался Тухачевский бежать из плена. Четыре попытки окончились неудачей. Так, во время третьего побега из офицерского лагеря в Бад-Штуере Тухачевский вместе с прапорщиком Филипповым выбрался из-за колючей проволоки в ящиках с грязным бельем. Двадцать шесть дней добирались беглецы до голландской границы, питаясь только тем, что ночью удавалось стянуть на крестьянских огородах. Филиппову удалось уйти в Голландию, а Тухачевского у самой цели схватили германские пограничники. В конце концов его отправили в знаменитый интернациональный лагерь в 9‑м форте старинной баварской крепости Ингольштадт, куда свозили со всей Германии самых неисправимых беглецов. Здесь были не только русские, но и французы, англичане, итальянцы, бельгийцы… Из казематов форта убежать было очень сложно, но Тухачевский не оставлял мысль о том, чтобы любой ценой вырваться из плена. И помогал бежать другим. Французский офицер Гойс де Мейзерак, дослужившийся потом до генерала, вспоминал, как Тухачевский согласился назваться вместо него на вечерней поверке, чтобы прикрыть побег и дать беглецу, выбравшемуся за пределы крепости в ящике из-под бисквитов, возможность выиграть первые, самые дорогие часы у погони.
Свояченице Михаил Николаевич позднее говорил: «Сидевший со мной в плену в Ингольштадте, куда меня привезли после четвертого побега, французский офицер, когда я снова начал строить планы побега, сказал: «Вы, наверное, маньяк, неужели вам не довольно неудачных попыток…» Но неудачи первых побегов меня не обескуражили, и я готовился к новому. Немцев я ненавидел, как ненавидит дрессировщиков пойманный в клетку зверь. Рассуждения моих товарищей по плену, иностранных офицеров, о причинах неудач русско-японской кампании и наших поражений в эту войну, – меня приводили в бешенство. Устав обдумывать план побега, я отдыхал тем, что мысленно реорганизовывал нашу армию, создавал другую, которая должна была поставить на колени Германию. И дать почувствовать всему миру мощь России. Я составлял планы боевых операций и вел армии в бой… Может, тогда я был на грани помешательства». Много лет спустя ему довелось воплотить свою мечту в жизнь и создать новую массовую армию, оснащенную самой передовой техникой.
В Ингольштадте у Тухачевского было немало интересных собеседников. Здесь он познакомился с французским капитаном Шарлем де Голлем, будущим генералом и президентом Франции, основателем Пятой республики, в чем-то повторившим путь Бонапарта. Де Голль, как и Тухачевский, пять раз пытался бежать из плена, но тоже неудачно. В 1920‑м им вновь пришлось встретиться, уже по разные стороны баррикад, на Висле, где Тухачевский командовал наступавшим на Варшаву Западным фронтом, а де Голль, офицер французской военной миссии в Польше, возглавлял польский пехотный отряд, подкрепленный несколькими танками. Впоследствии де Голль тепло вспоминал о молодом симпатичном подпоручике-гвардейце, поразившем его энергией и дерзостью как в 9‑м форте Ингольштадта, так и на поле битвы под Варшавой.
Другой француз, Реми Рур, под псевдонимом Пьер Фервак опубликовавший в 1928 году первую книгу о Тухачевском, в свою бытность в Ингольштадте придерживался анархических взглядов. Он много беседовал с русским подпоручиком, к которому чувствовал симпатию. Фервак и Тухачевский часто спорили. Вынужденное безделье плена побуждало искать выход в интеллектуальной игре, в бесконечных спорах о продолжающейся войне и диспутах на мировые темы. Французский офицер свидетельствовал позднее: «Спорили о христианстве и Боге, искусстве и литературе, о Бетховене, о России и «русской душе», о русской интеллигенции. Молодой русский офицер оказался заядлым спорщиком. Французы даже переделали в шутку его фамилию на Тушатусского (от «touche-a-touf буквально: «касаться всего», что призвано было также подчеркнуть обширную, хотя и поверхностную эрудицию Тухачевского. – Б.С.)». Тухачевский говорил Ферваку: «Чувство меры, являющееся для Запада обязательным качеством, у нас в России – крупнейший недостаток. Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому к нам больше всего подходит одеяние диктатуры. Латинская и греческая культура – это не для нас! Я считаю Ренессанс наравне с христианством одним из несчастий человечества… Гармонию и меру – вот что нужно уничтожить прежде всего!»
По словам Фервака, Тухачевский называл себя футуристом и только в футуризме и близком к нему дадаизме видел будущее искусства. Что не мешало ему преклоняться перед Бетховеном. Именно с «великим глухим» сравнивал Тухачевский свою Родину: «Россия похожа на этого великого и несчастного музыканта. Она еще не знает, какую симфонию подарит миру, поскольку не знает и самое себя. Она пока глуха, но увидите – в один прекрасный день все будут поражены ею…» Мечты о военных подвигах закономерно предполагали и веру в величие России – иначе страна не будет иметь сильной армии, а без мощных вооруженных сил в своем распоряжении никому еще не удавалось стать великим полководцем. Тухачевский же явно грезил о лаврах Наполеона.
Тем временем в России
