И так получилось, что в начале осени мы, не сговариваясь, устроили «экзистенциалистское наступление». Через несколько недель после публикации моего романа появились два первых тома «Дорог свободы» и первые номера журнала «Тан модерн». Состоялась премьера пьесы «Бесполезные рты». Поднятая шумиха удивила нас самих. Внезапно, как бывает в некоторых фильмах, когда изображение, выскользнув из отведенного ему кадра, заполняет большой экран, моя жизнь перешагнула свои прежние границы. Я оказалась в центре всеобщего внимания. Багаж мой был невелик, но мое имя объединялось с именем Сартра, поднявшимся на гребень мощной волны славы. Не проходило недели, чтобы о нас не писали в газетах.
Отчасти вся эта суматоха объяснялась «инфляцией», которую Сартр тогда же и изобличил. Став второразрядной державой, Франция защищалась, восхваляя в целях распространения свою продукцию: модную одежду и литературу. Любой самый скромный текст вызывал одобрение, вокруг его автора начинался ажиотаж, к которому благосклонно присоединялись другие страны, еще более подогревая его. Однако если обстоятельства столь удачно складывались в пользу Сартра, то это не было случайностью. Существовало, по крайней мере на первый взгляд, поразительное соответствие между тем, что он давал публике, и тем, что ей требовалось. Читавшая его мелкая буржуазия тоже утратила веру в вечный миропорядок, спокойный прогресс и незыблемые основы, она открыла для себя Историю в самом устрашающем ее обличье. Она нуждалась в идеологии, которая вобрала бы все эти откровения, не вынуждая ее, однако, отбросить прежние способы самооправдания. Пытаясь примирить историю и мораль, экзистенциализм позволял ей выжить в переходной ситуации, не отрекаясь от некоего абсолюта, позволял противостоять ужасу и абсурду, сохраняя при этом человеческое достоинство, позволял сберечь свою индивидуальность. Казалось бы, он нашел для нее идеальное решение.
На самом деле — нет. Вот почему успех Сартра был столь же двусмыслен, как и внушителен, раздутый самой этой двусмысленностью. Люди с жадностью набросились на яства, о которых мечтали; обломав себе зубы, они завопили, сила их криков возбуждала любопытство и притягивала. Сартр прельщал их, поддерживая на уровне индивида права морали, однако предложенная им мораль была для них чуждой. Его романы отражали картину общества, которой они не признавали, считая ее мерзким реализмом, мизераби-лизмом. Они готовы были выслушать несколько милых истин о самих себе, но не посмотреть себе прямо в лицо. Вместо марксистской диалектики они требовали свободы, но Сартр заходил слишком далеко: та свобода, которую он предлагал им, несла с собой утомительную ответственность, она оборачивалась против общественных установлений, нравов, она лишала их безопасности. В Сартре буржуа узнавали себя, не соглашаясь, однако, следовать его примеру и выходить за отведенные им пределы. Он говорил с ними на их языке, пользуясь им, чтобы сказать о том, чего они не желали слышать. Они снова и снова возвращались к нему, потому что он ставил вопросы, которые они и сами себе задавали, а потом отступались, ибо ответы шокировали их.
Знаменитый и в то же время скандальный, Сартр не без труда мирился со славой, превосходившей прежние его чаяния, но и противоречившей им. Если он желал добиться признания у потомков, то при жизни надеялся завоевать лишь узкий круг публики, однако новое обстоятельство, появление oneworld[4], превратило его в космополитического писателя. Он полагал, что «Тошнота» будет переведена очень не скоро, но благодаря современным техническим возможностям и быстроте коммуникаций его произведения появлялись на двенадцати языках. Это шокировало писателя, воспитанного на старинных традициях и усматривающего в одиночестве Бодлера, Стендаля, Кафки неизбежную плату за их гениальность. Широкое распространение его книг отнюдь не гарантировало их ценность; столько посредственных произведений наделало шума, что всякая шумиха представлялась чуть ли не признаком посредственности. В сравнении с безвестностью Бодлера было что-то досадное в обрушившейся на Сартра нелепой славе.
Расплачиваться за нее приходилось дорого. Вызывая небывалый интерес по всему миру, он считал себя лишенным такового в грядущих веках. Вечность рушилась; люди будущего превратились в крабов, к которым обращается Франц в «Затворниках Альтоны»: бесчувственных, недоступных пониманию, совершенно других. Книги Сартра, пускай даже прочитанные, не станут теми, какие он писал: его творчество не сохранится. Для него это поистине означало смерть Бога, который до тех пор существовал под маской фраз. Примириться со столь глобальной катастрофой Сартру помогла гордость. Литература утратила свой священный характер, пусть так, зато отныне абсолют для него будет заключен в мимолетности. Замкнутый в своей эпохе, он выберет ее вместо вечности, согласившись полностью погибнуть вместе с ней. Такое решение имело определенный смысл. В детстве, в отрочестве излюбленным фантазмом Сартра был образ проклятого поэта, не признанного всеми, которого слава настигает за могильной чертой или, чтобы он успел хоть немного насладиться ею, на смертном ложе; и теперь снова его целью стало обратить поражение в триумф. Обласканный сверх меры, всего добившись, он все терял, но, соглашаясь потерять все, питал тайную надежду, что все ему будет возвращено.
В этот смутный период, когда гул мира врывался в тишину любых убежищ, публика требовала заполнить пропасть, которая отделяла прессу от литературы и ее повседневные интересы от культурных забот; она жаждала познать изменившийся мир, в котором находилась, ее любопытство достойным образом будет удовлетворено, если искусство отразит эту живую, жгучую действительность, к которой никогда не подступался ни один академик. Вот только она не желала отказываться от вечности. Чтение должно было перенести ее в высшие сферы, где безраздельно царит произведение искусства. Сартр до такой степени уважал литературу, что путал ее судьбу с судьбой человечества, и то, что он заставил ее спуститься с небес на землю, сочли святотатством. И так во всех областях. То, что он предлагал своим читателям, обогащало их, но раздражало, и они питали к нему больше злобы, чем благодарности.
Он сам давал для этого повод по той причине, что остался верен правилу, которое мы для себя определили: реагировать на ситуацию, ничего не изображая. Он не изменил своих привычек: жил в отеле и в кафе, одевался как попало, не подчинялся светским условностям. Мало того, что он не был женат, но мы вели такой независимый образ жизни, что наши отношения нельзя даже было считать классическим «свободным браком». Сартру простили бы подобные странности, если бы он прикрывался своим писательским персонажем. Но он никогда этого не делал и при всей неожиданности случившихся с ним перемен даже не подумал, что ему следовало бы, по крайней мере, учитывать свое новое положение. Такая непосредственность у многих вызывала дружеское расположение. Однако общественное мнение было этим шокировано. Не имея представления о серьезности работы писателя, общественность готова была примириться с его привилегиями только в том случае, если он предстанет перед ней как Другой, что льстит ее пристрастию к мифам и идолам и обезоруживает зависть. Но Другой — это что-то нечеловеческое; притворных тщеславия и значимости недостаточно, чтобы скрыть то обстоятельство, что прославленный автор — такой же человек, тебе подобный: он зевает, он ест, ходит — разве все это не свидетельствует о его надувательстве? Писателя поднимают на пьедестал лишь для того, чтобы рассмотреть во всех подробностях и прийти к заключению, что его напрасно туда вознесли. И тем не менее, пока он удерживается там, дистанция смягчает неприязнь. Сартр не соблюдал правил игры, оставаясь на уровне толпы: таким же, как любой другой. Тогда, упорствуя в своем стремлении принимать его за Другого и в то же время констатируя, что он им подобный, люди изобличали в нем самого бессовестного из мистификаторов. Однажды вечером, когда мы выходили из «Гольф-Жюана», какой-то посетитель, не спускавший за ужином глаз с Сартра, с неприязнью сказал своей жене: «Как же так? Да он сморкается…» Подобные нарекания подстегивали друг друга. Простота Сартра оборачивалась против него, ибо он отказывался подчиняться буржуазным нравам. Было в ней нечто подозрительное: она предполагала демократические убеждения, причем чрезмерные, и потому элита ощущала угрозу своему превосходству.
