Огромная толпа сопровождала необычную процессию вплоть до замка Святого Ангела; там церемониал продолжился уже в установленном порядке, кортеж перестроился, чтобы узкими улочками добраться до Ватикана, где светская и церковная элита ожидала встречи главы христиан и неверного. Лукреция, посвященная в суть дела монахинями из Сан-Сис-то, смогла в полной мере оценить необычность ситуации. Тридцатью шестью годами ранее Константинополь, покинутый Западом, капитулировал перед отцом этого принца, сегодня — пленника, гостя Его Святейшества. С высоты террасы Ватикана Лукреция и стоявшие рядом с ней тетки Адриана и Джулия увидели, как приближается странный кортеж, во главе которого едет Доменико Дориа в сопровождении французских сеньоров, а далее шталмейстеры папы, сенаторы Рима, церемониймейстер Бурхард и наконец Джема, которого римляне прозовут Зизим, по правую руку от него в тот день ехал Франческо Чибо, сын папы, а по левую — Ги де Бланшфор. У ворот Святого Петра посол египетского султана в сопровождении десятка кавалеров приветствовал принца, выказывая ему гораздо больше преданности, чем римскому понтифику. Затем Зизим направился в покои, отведенные ему в Ватикане согласно протоколу, а на следующий день его должны были представить папе.
14 марта 1489 года кардиналы Священной коллегии и члены их семей присутствовали на церемонии представления. На всех произвели впечатление высокий рост и очень красивое лицо турецкого принца, походившего на своего отца, портрет которого написал Беллини, однако густые брови придавали принцу несколько мрачный, даже немного страшный вид, тем более что у него были светло-голубые глаза, а один глаз, сильно косящий, был полуприкрыт.
Лукреции часто приходилось слышать о Джеме, о его заточении в золотой клетке и его прожорливости. Мантенья, расписывавший фресками новую капеллу в Бельведере (он оставит работу полгода спустя, обескураженный безразличием и скаредностью Иннокентия VIII), сообщал папе: «Он ест пять раз в день, много пьет и спит в перерыве между приемами пищи». Впрочем, это сонное обжорство продлилось недолго, поскольку в Риме он вошел в моду, и его общества домогались все, в особенности сыновья кардинала Борджа.
Итак, дворцу вице-канцлера предстояло превратиться на два дня в театральные подмостки, где должна была развернуться еще одна церемония: бракосочетание Джулии Фарнезе и Орсо Орсини. Первый день был занят юридическими делами и подписанием контракта, составленного нотариусом Камилло Бенеимбене в присутствии хозяина дома и его семьи, взявшего в качестве свидетелей епископа Сеговии Мартини, двух испанских каноников, Гаретто и Каренца, и римского дворянина Джованни Асталли. Семья Фарнезе была представлена дядей невесты, доном Николой Гаэтани, и протонотарием Джакомо. К тому же приданое Джулии оказалось более значительным, чем предполагалось, — 9500 дукатов. Как часто случалось в те времена, родня, увидев, что девушка делает выгодную партию, решила не скупиться в надежде на будущее.
На второй день состоялось бракосочетание, празднества были организованы с необычайной пышностью. Родриго в сопровождении своих детей — отсутствовал только Чезаре, учившийся в университете, — держал Орсо за руку, все пятеро ожидали на пороге дворца прибытия свадебного кортежа. Ведь принять Адриану и невесту Джулию должен был глава семейства Борджа. Джулия в белоснежном платье, усыпанном драгоценными камнями, сошла с лошади и опустилась на колено, чтобы поцеловать епископский перстень. Подняв ее, Родриго вложил руку Орсо в ее руку и повел гостей в «комнату звезд», где на потолке было изображено ночное небо, и там Джованни Борджа дал им свое благословение, после чего трое детей кардинала Борджа ввели приглашенных в приемный зал, где возвышались столы для пира. Стены были украшены коврами со сценами из знаменитого «Трактата об охоте» Гастона де Фуа — этого легендарного героя, чьи светлые волосы напоминали комету, за что он и получил прозвище Гастон Феб. Застолье, как и положено, продолжалось бесконечно, но иногда, к радости пирующих, прерывалось интермедиями. Так, Лукреция прочла поэму о злоключениях Орфея, фокусники, мимы, жонглеры ходили по столам между блюдами со свининой, покрытой золотистой корочкой, с жареным павлином и с голубями в сахаре; пятнадцатая и последняя перемена сопровождалась наиболее изысканным развлечением, называемым «кавалер и кошка»14. Это весьма забавное зрелище состояло в том, что в клетке запирали мужчину и кошку. Человек, обнаженный до пояса, должен был раздразнить животное, после чего убить его без помощи рук. Чем больше усилий приходилось прилагать «кавалеру», тем, разумеется, больше удовольствия это доставляло присутствующим.
Пиршество, как было заведено, завершалось появлением карликов. Переодетые кондотьерами, придворными, священниками, они весело разносили в пух и прах собравшихся. То было кривое зеркало, на которое никто не обижался, так тонко и забавно было их остроумие. «Они рассмешили бы и святых в раю, и ангелов, при виде их и Цербер в аду разучился бы лаять», — сообщает Гвидо Торелли.
В том, что кардинал Борджа предоставил свой дом в распоряжение двоюродной сестры, чтобы отпраздновать свадьбу ее сына, нет ничего удивительного. Его родственные чувства лишены были всякой двусмысленности. Скорее он испытывал простодушную радость, показывая всем своих детей, племянников. Ему нравилась атмосфера праздника, и это унаследует его дочь, чтобы перенести это позднее в Феррару.
К концу года казалось, что жизнь улыбается Лукреции, как и ее отцу. Эпоха Возрождения находится в зените, и даже такой закоренелый пессимист, как Гвиччардини, так вспоминает это благословенное время: «За тысячу лет, что прошла с той поры, как Римская империя, ослабленная прежде всего развращенностью нравов, начала свое падение с той недосягаемой высоты, куда вознесли ее героические добродетели, никогда еще Италия не была столь цветущим и мирным краем, каким была она в 1490 году»15.
Глава III
ВОСПИТАНИЕ ЯЗЫЧЕСКОЕ И ХРИСТИАНСКОЕ
Взрослея, Лукреция становилась все красивее. Однако она не соответствовала канонам того времени, когда отдавалось предпочтение роскошным женщинам с пышными формами. Она скорее напоминала женщину-ребенка, обещающую стать красавицей. Некоторые авторы считают, что она отличалась роковым и возбуждающим очарованием. Однако портреты, созданные ее современниками Пинтуриккьо и Бартоломео Венециано, а также медали с ее изображением открывают перед нами не только ее красоту, весьма отличную от той, что была в почете в те годы, но даже какую-то хрупкость, еще и сегодня трогающую наше сердце.
