Своенравная тетушка, всегда считавшая себя вправе во все без исключения вмешиваться, вскоре, как и предчувствовал жених, заявилась «в гости» к молодым. Она примчалась «и с истерикой и обмороками на лестнице, перед дверью моей квартиры, требовала, чтобы Ольга сейчас же вернулась к ней!..».
Но это был лишь первый акт «пиесы». В следующем с виноватой улыбкой на «авансцене» появился несчастный Сулер[6] с нижайшей просьбой: «Миш, отпустил бы ты Олю к Ольге Леонардовне. Хоть на часок. Она ведь не отстанет, ты же ее знаешь… Она там, ждет на улице». – «Хорошо, – согласился законный Олин супруг. – Но под твое честное слово, ровно на час, не более».
Когда после семейной выволочки Ольга вернулась, Сулержицкий передал новый ультиматум от Книппер-Чеховой: племянница должна остаться в ее доме, пока за ней не прибудет мать, Луиза Юльевна.
«А вот вам дудки!» – тут уже не выдержал Михаил. Оля, испуганная, съежившаяся, подошла к мужу, обняла и заплакала.
Поздним вечером ни с чем возвращавшаяся домой, но отнюдь не смирившаяся с поражением, Ольга Леонардовна неожиданно вспомнила свое, 13-летней давности, венчание с Антоном Павловичем. Оно ведь, в сущности, ничем не отличалось от нынешнего тайного свадебного обряда Ольги-младшей.
…Тогда, весной 1901 года, Чехов, неожиданно расхрабрившись, предложил ей: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться. Из церкви укатил бы не домой, а прямо в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде…»
Она тогда, помнится, ужасно смутилась и долго не могла взять в толк, отчего возникала столь странная идея. Потом все же написала жениху: «Я знаю – ты враг всяких «серьезных» объяснений, но мне не объясняться нужно с тобой, а хочется поговорить как с близким мне человеком… Скажи мне откровенно. Я не хочу раздражать тебя ничем. Я так ждала весны, так ждала, что мы будем где-то вместе, поживем хоть несколько месяцев друг для друга, станем ближе, и вот опять я «погостила» в Ялте и опять уехала. Тебе все это не кажется странным? Тебе самому?.. Я вот написала все это и уже раскаиваюсь, мне кажется, что и ты все это сам отлично чувствуешь и понимаешь. Ответь мне сейчас же на это письмо, если тебе захочется написать откровенно; напиши все, что ты думаешь, выругай меня, если надо, только не молчи… Целую тебя крепко – хочешь? Книпшитц.
Приезжай в первых числах, и повенчаемся, и будем жить вместе. Да, мой милый Антоша?.. Целую. Ольга».
Отбросив прочь последние сомнения, Антон Павлович живописал невесте самые радужные картины грядущего свадебного путешествия и безоблачной семейной жизни: «В начале мая, в первых числах, я приеду в Москву, мы, если можно будет, повенчаемся и поедем по Волге или прежде поедем по Волге, а потом повенчаемся – это как найдешь более удобным. Сядем на пароход в Ярославле или Рыбинске и двинем в Астрахань, на Соловки. Что выберешь, туда и поедем. Затем всю или большую часть зимы я буду жить в Москве, с тобой на квартире. Только бы не киснуть, быть здоровым… Я вяло думаю о будущем и пишу совсем без охоты. Думай о будущем ты, будь моей хозяйкой, как скажешь, так я и буду поступать, иначе мы будем не жить, а глотать жизнь через час по столовой ложке…»
Свадебная церемония состоялась в соответствии с безупречными законами чеховской драматургии. Тихо, скромно, без шумихи и огласки, но, безусловно, с интригой. 25 мая на Плющихе, в церкви Воздвижения на Овражке батюшка прекрасным баритоном окончательно пророкотал: «Венчается раб Божий Антон с рабой Божией Ольгой…»
Свидетелями венчания были лишь шаферы, в том числе брат Ольги Леонардовны Владимир Книппер.
А что же гости? Конечно, их было великое множество. Всех – от самых близких родственников до людей театральных и литературных – от имени Антона Павловича и Ольги Леонардовны собрал на званый ужин известный затейник Саша Вишневский[7]. Когда в назначенный час гости сидели за богатыми столами, несколько смущенные и недоумевающие, по какому, собственно, поводу банкет и где, в конце концов, его хозяева, Вишневский встал, откашлялся и торжественно объявил, что в данный момент в церкви Воздвижения происходит церемония венчания Антона Павловича и Ольги Леонардовны!
Утихомирив шквал аплодисментов, тамада продолжил: «…А поскольку непосредственно участвовать в свадебном пиршестве молодым не представляется возможным, они просят поднять бокалы за их здоровье. Виват, господа!..»
Великий постановщик «народных сцен» Константин Сергеевич Станиславский по достоинству оценил замысел великого драматурга Чехова: соль была в том, «чтобы собрать в одно место всех тех лиц, которые могли бы помешать повенчаться интимно, без обычного свадебного шума. Свадебная помпа так мало отвечала вкусу Антона Павловича…»
Тем временем молодожены в черной лакированной пролетке спешили на вокзал, где уже пыхтел паровоз, который держал путь на Самару. На станции перед самым отъездом Антон Павлович едва успел отправить телеграмму в Ялту дорогой Евгении Яковлевне: «Милая мама, благословите, женюсь. Уезжаю на кумыс. Адрес: Аксеново, Самаро-Златоустовский. Здоровье лучше. Антон».
Вот как все было, Оля. А ты…
Мыслимо ли сравнивать, горько сокрушалась Ольга Леонардовна, брак ее, 40-летней, зрелой, умудренной жизненным опытом женщины, первой актрисы России, с лихорадочным желанием этой соплячки, из кожи вон лезущей, лишь бы только поскорее обрести статус замужней дамы?!. Какая же все-таки она дуреха, только фамилию опозорила… Хотя, усмехнулась Ольга Леонардовна, какую именно из наших двух фамилий?..
* * *
Свершивший по наущению Шопенгауэра свой неразумный поступок, 23-летний Михаил ликовал. «Моя жена красавица! – сообщал он одному из друзей. – Жена моя – не по носу табак… Да, я думаю, не легко тебе представить меня рядом с красавицей женой, семнадцатилетней изумительной женкой».
Потом искренне каялся перед своей милой тетушкой, Марией Павловной: «Машечка, хочу поделиться с тобой происшедшими за последние дни в моей жизни событиями. Дело в том, что я, Маша, женился на Оле, никому предварительно не сказав».
Но прошло какое-то время, и в сердечных излияниях Михаила Александровича появились новые нотки: «Свою молодую красавицу жену я… горячо полюбил и привязался к ней. Со свойственным ей чутьем она угадывала, в какой душевной неправде я жил, старалась помочь мне, но все же тоска и одиночество не оставляли меня. В моем письменном столе лежал заряженный браунинг (обратите внимание, читатель, на эту деталь и помните слова Антона Павловича: «Если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем…» – Ю.С.), и я с трудом боролся с соблазнительным желанием…»
