подчеркивал, что тот может выручить большие деньги, продав потом половину картин в
розницу по двойной цене; в итоге вторая половина достанется ему даром14. Все было очень
тонко придумано, и Шоссон несомненно клюнул бы на роскошную» приманку, если бы не
одно печальное обстоятельство: ему не нравились произведения Гогена.
После этого Гоген пошел к торговцам картинами, надеясь устроить персональную
выставку, но и здесь его встретили без особого энтузиазма. Строго говоря, только в две
галереи и стоило обращаться. Во-первых, в галерею Буссо и Валадон, где уже скопилось
немало его картин, когда Тео Ван Гог был директором филиала фирмы на улице Монмартр.
Преемник Тео, друг детства Тулуз-Лотрека - Морис Жоаян, доброжелательно относился к
Гогену. К сожалению, владельцы галереи, нанимая его, дали ему строжайший наказ: «Наш
предыдущий директор, который, кстати, был таким же сумасшедшим, как его брат-
художник, набрал множество отвратительных модернистских вещей, подрывающих
репутацию нашей фирмы... Вы найдете также довольно много полотен пейзажиста Клода
Моне. Его покупают в Америке, но он, к сожалению, слишком продуктивен. По контракту
мы обязаны закупать все его произведения, и теперь он забрасывает нас однотипными
пейза жами. Что до остальных картин, то они, как мы уже сказали отвратительны. Просим
вас поскорее навести порядок не обращаясь за помощью к нам. Иначе мы закроем лавку»15.
Из всех «отвратительных картин» самыми «ужасными» разумеется, были написанные
Гогеном. И Жоаян мог подтвердить свое расположение к нему лишь тем, что, вопреки
недовольству владельцев галереи, сохранил его полотна и иногда тайком показывал их
избранным клиентам. Как ни благодарен был Гоген за такую поддержку, она вряд ли могла
помочь ему осуществить свою мечту - поскорее собрать деньги для поездки на Таити. Он
осторожно прощупал почву у другого торговца, смелого защитника импрессионистов
Дюран-Рюэля, но у того скопилось слишком много непроданных импрессионистских
полотен, чтобы он рискнул связаться с художником, пишущим еще более скандальные
вещи. Увы, судя по всему, земной рай, о котором грезил Гоген, был так же трудно
досягаем, как небесный.
Его утешало лишь то, что среди молодых художников было поразительно много
таких, которые знали его работы, стремились с ним познакомиться и жадно слушали его
революционные теории. Большая заслуга тут принадлежала его товарищу по пансионатам
в Понт-Авене и Лё Пульдю, Полю Серюзье, который выступал в роли апостола Гогена и
проповедовал новую веру парижским филистимлянам. Многие из почитателей Гогена
часто пили свой аперитив в обществе писателей, поэтов, критиков и журналистов,
вошедших в историю французской литературы под общим наименованием «символисты».
Как это всегда бывает с литературными группировками, символисты гораздо более точно и
вразумительно выражали свои антипатии, чем формулировали свою программу и цели. К
счастью, нам здесь достаточно констатировать, что они особенно глубоко презирали
реалистическую и натуралистическую традицию во французской литературе и хотели
заменить ее новой литературой - прямо противоположной по духу. Символистов
объединяло стремление расковать спонтанное воображение; говоря словами одного из их
пророков, следовало «подсказывать, намекать и стимулировать», вместо того чтобы
описывать и объяснять. Поэтому одно из направлений символизма со временем вылилось
в сюрреализм. Очень показателен для идеологии символистов их интерес к теософии,
оккультизму, спиритуализму, каббализму, астрологии, алхимии и прочим
обскурантистским и псевдонаучным учениям, которые тогда были модны в Париже.
Политически многие символисты сочувствовали (осторожно) анархистам, а те
пропагандировали новый свободный стих символистов так же горячо, как свое свободное
общество.
Один из излюбленных тезисов теоретиков символизма гласил, что у всех видов
искусства единая цель, что писатели, художники, танцоры и музыканты могут каждый
своими средствами выразить одни и те же мысли, чувства и настроения. В поисках живых
подтверждений этой идеи они уже нашли своего великого поэта - Стефана Малларме,
который участвовал в их собраниях. И они великодушно приглашали на свои встречи
усталого, больного, спившегося Верлена, горячо приветствуя его как своего гениального
предтечу, хотя он частенько выпадал из образа, раздраженно ворча:
- Я декадент, вот я кто.
Среди композиторов символисты превыше всего ставили Вагнера; кстати, от него они
восприняли учение о единстве всех искусств. К началу девяностых годов им еще
оставалось найти себе великого” художника-символиста. Правда, некоторые из них уже
тогда прозорливо оценили величие Одилона Редона, но он был чересчур скромен и
замкнут, чтобы стать знаменосцем нового течения. Досадную пустоту во что бы то ни
стало надо было заполнить. Обнаружив, что Гоген также не любит натурализм в
изобразительном искусстве и в литературе, они на радостях поспешили заключить, что он,
сам того не ведая, в сущности, художник-символист. Лично Гоген до самой смерти твердо
верил, что каждый гений неповторим и творит свои собственные законы. К тому же из-за
плохого образования и малой начитанности ему трудно было уследить за тонкостями
эстетических и философских дискуссий, от которых у него звенело в голове так, что он, по
примеру Верлена, иногда величал своих новоявленных друзей «цимбалистами». Однако
ему льстило их уважение и преклонение, и он понимал, что символисты могут сделать ему
много ценных услуг, особенно те, которые сотрудничают в газетах и журналах. Вот почему
Гоген не стал особенно возражать, когда его произвели в сан главы символических
живописцев.
В этой новой компании Гогену больше всех пришелся по душе красавец с
рафаэлевскими кудрями, литературный критик и поэт Шарль Морис, который был к тому
же отличным лектором, чтецом и оратором. Если верить современникам, Морис, о чем бы
он ни говорил, совершенно гипнотизировал своих слушателей. Многие утверждают, будто
он и сам настолько упивался бурным течением своих мыслей и слов, что потом долго
шатался, как пьяный. Впрочем, люди могли и ошибаться, потому что Шарль Морис
