Она была красивой и юной, со смешной фамилией Курочко и лучшим в мире именем Мария. Алексеев увидел ее в приемной у коменданта Нарвско-Петергофского района Г. Егорова и впервые в жизни подумал, что мать все-таки права: костюмчик на нем действительно слишком потрепан и пора бы сходить в парикмахерскую. Дома он долго изучал в зеркале свое лицо…
На следующий день Алексеев увидел Марию в зале судебных заседаний. Она смотрела на него неотрывно, и Алексеев сбивался, путался в словах. И еще дважды в этот день она встретилась ему — во время лекции, которую читал на Петроградской стороне, и на встрече с ранеными красноармейцами. Удивился — Как нашла его? И обрадовался: это судьба.
Они бродили по весеннему Летнему саду, и им было о чем говорить. Она даже тихонько пела ему на русском и полуродном польском. Василий читал стихи.
Любовь? Да пет. Откуда? Вряд ли это…
А просто так: уйдешь — и я умру.
Тут все было ясно — любовь. Мария отпросилась со службы и целую неделю была всюду, где бывал Алексеев: в суде, в райкоме партии, в редакции, в Петроградском комитете, на лекциях. Пыталась пойти даже в ночную облаву, но на это ей разрешения не дали.
Через неделю, 6 мая 1919 года, они поженились. Жили в доме бывшего лесоторговца Захарова но Старо-Петергофскому проспекту № 27, в гостиной, обставленной роскошной мебелью. Было жалко ступать разбитыми ботинками на блестящий паркет, садиться в потрепанной одежде на шелковые диваны и кресла, есть воблу на инкрустированном столе.
Соседи, работники Нарвско-Петергофского райкома партии и народного суда, дома бывали так же редко, как и Алексеев. Женская половина своеобразной «коммуны» часто собиралась у камина в комнате Алексеевых. А когда дома были мужчины, ели «дурандовый бисквит» из жмыха подсолнечника, пили из жестяных кружек чай с сахарином. Мария набрасывала на плечи «Васенькину кожанку», забиралась с ногами в кресло, и в лучинном свете влажно светились ее глаза. Он пел — она слушала. Он молчал — она слушала. Он был рядом — она грустила: вот-вот уйдет. Он уходил — тосковала: сейчас, ну вот еще немножко — и он появится.
Редки, очень редки, коротки, очень коротки были эти вечера.
Вскоре Алексеев ушел на фронт.
…В те годы опасность поджидала людей не только в бою, в ночи, за углом. Не меньше погибло их от голода и тифа, свирепствовавшего именно там, где было больше людей. Мотаясь в теплушках из Гатчины в Петроград и обратно, Алексеев рисковал. Но пока мы живы, верится, что смерть не суждена нам. Алексеев не раз встречался с ней; когда убегал от жандармов, дрался с хулиганами на Невском, носился по Петрограду февральской ночью 1917-го между Нарвской заставой и Таврическим дворцом, арестовывал контрреволюционеров и бандитов, ходил в атаку и в разведку под Гатчину, Пули облетали его.
Но однажды по дороге в Петроград еще в вагоне по его спине пробежал озноб и сразу — в жар. Подумал: «Тиф?» Не поверил. И только когда вышел из вагона, почувствовал, что идти не может. И сел к забору — отдышаться. Но силы не возвращались. И тогда он окликнул пробегавшего мимо мальчишку.
— Эй, малец! А ну-ка помоги…
И тут же отогнал его — заразится парень.
Как он донес себя до дому — не помнил.
Это был сыпняк.
Дни и ночи напролет проводила Мария у постели Алексеева. Он был без сознания, бредил. Очнулся совсем ненадолго. Прошептал:
— Открой сумку… полевую… конверт…
Мария разыскала конверт с надписью «Мария», открыла его. Там лежало несколько листков, исписанных мелким разборчивым почерком Василия. Стихи.
…Ты мне нужна —
Во всем, всегда,
Никто другой на свете.
Ты мне нужна, моя жена,
Всю жизнь. И после смерти.
Прошу тебя:
Переживи
Меня,
беду,
сомненья.
И сохрани и разбери
Мои стихотворенья.
Она плакала, а он молча смотрел на нее. Прошептал:
— Не плачь, Мария… Улыбнулся и умер.
Проходили часы, а Мария никого не впускала в комнату. Все сидела, все не верила, все ждала: шелохнется, приподымется, встанет, скажет…
Под утро в комнате грохнул выстрел. Когда сломали дверь, Мария была мертва. На полу рядом с ней лежал браунинг, подаренный Василием. Ей было девятнадцать лет.
Их хоронили 2 января 1920 года под одним знаменем, па одной трамвайной платформе везли на Красненькое
кладбище. Тысячи людей прощались с дорогим человеком и его любимой.
И никто не судил Марию.
…Вот и вся жизнь Василия Алексеева. Всего двадцать три года, а человек состоялся. Ибо не писал он свою жизнь на «черновик», не собирался жить, а жил — сразу «набело», на всю «катушку», не экономя ни ума, ни души, ни сил своих. Ибо было в его жизни крепкое зерно — раскаленная добела вера в лучшую человеческую долю и необходимость борьбы за нее. И был он счастлив. Ибо верил в возможность счастья, знал, что в жизни есть одна несомненная радость — жизнь для другого.
Он был из первых комсоргов, которые вступали в борьбу мальчишками, успевали пройти подполье, испытать аресты, перестрадать в тюрьмах и ссылках, взять власть в свои руки, командовать полками, получить свои смертельные раны, выжить, чтобы строить новую жизнь, продолжать бороться… и умереть — на взлете, с распахнутыми для полета крыльями, так и не отведав плодов своей борьбы, совсем еще мальчишками — умереть… Они умирали и верили: придут новые бойцы, сильнее и смелее их, пойдут дальше, сделают жизнь счастливой. Такой, о которой они мечтали.
Игорь ИЛЬИНСКИЙ
…Мглистым, морозным днем 12 января 1918 года в бухте Владивостока Золотой Рог бросил якорь японский крейсер «Ивами». Жерла его орудий зловеще развернулись в сторону города, словно возвещая, что мирная жизнь трудящихся Советского Приморья теперь будет прервана. Очень скоро за незваным пришельцем придут военные корабли под американским, английским, французским и другими флагами империалистических держав, а по городским мостовым зацокают подкованные ботинки иноземных солдат, и начнется организованный грабеж дальневосточного угля, леса, пушнины — несметных богатств края, на который давно уже зарились заморские толстосумы.
Но все это станет очевидным потом, а сейчас у причала Торгового порта стихийно возникла толпа. Высказывая негодование, люди хмуро смотрели па японский крейсер, на палубе которого выстраивались солдаты, чтобы сойти на берег.
