Там же, стр. 88.
Справа от другого зеркала глядел человек в цилиндре, в котором можно было признать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли его стихи:
В солнце кулаком бац,
А вы там, — каждый собачьей шерсти блоха,
Ползаете, собираете осколки
Разбитой клизмы.
А. Мариенгоф. Магдалина.
Изд-во «Имажинисты», стр. 8.
В углу можно было разглядеть, пожалуй, наиболее удачный портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:
И похабную надпись заборную
Обращаю в священный псалом.
«Плавильня слов». Сборник.
Изд-во «Имажинисты», 1920.
В. Шершеневич» стр. 6.
Через год наверху стены, над эстрадой крупными белыми буквами были выведены стихи Есенина:
Плюйся, ветер, охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган!
С. Есенин. Собр. соч. т. 2, стр. 99.
Я пришел в «Стойло» немного раньше назначенного часа и увидел Георгия Якулова, принимающего работы своих учеников.
Георгий Богданович в 1919 году расписывал стены кафе «Питтореск», вскоре переименованного в «Красный петух», что, впрочем, не помешало этому учреждению прогореть. В этом кафе выступали поэты, артисты, художники, и там Есенин познакомился с Якуловым. Георгий Богданович был очень талантливый художник левого направления: в 1925 году на Парижской выставке декоративных работ Якулов получил почетный диплом за памятник 26 бакинским комиссарам и Гран При за декорации к «Жирофле-Жирофля» (Камерный театр).
Якулов был в ярко-красном плюшевом фраке (постоянно он одевался в штатский костюм с брюками-галифе, вправленными в желтые краги, чем напоминал наездника). Поздоровавшись со мной, он, продолжая давать указания своим расписывающим стены «Стойла» ученикам, с места в карьер стал бранить пожарную охрану, запретившую повесить под потолком фонари и транспарант.
Вскоре в «Стойло» стали собираться приглашенные поэты, художники, писатели. Со многими из них я познакомился в клубе Союза поэтов, с остальными — здесь. Есенин был необычайно жизнерадостен, подсаживался то к одному, то к другому. Потом первый поднял бокал шампанского за членов «Ассоциации вольнодумцев», говорил о ее культурной роли, призывая всех завоевать первые позиции в искусстве. После него, по обыкновению, с блеском выступил Шершеневич, предлагая тост за образоносцов, за образ. И скаламбурил: «Поэзия без образа — безобразие».
Наконец, Есенин заявил, что он просит «приступить к скромной трапезе». Официантки (в отличие от клуба Союза поэтов, где работали только официанты, в «Стойле» был исключительно женский персонал) начали обносить гостей закусками. Многие стали просить Сергея почитать стихи. Читал он с поразительной теплотой, словно выкладывая все, что наболело на душе. Особенно потрясло стихотворение:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица…,
С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 86
20 февраля 1920 года состоялось первое заседание «Ассоциации вольнодумцев». Есенин единогласно был выбран председателем, я — секретарем, и мы исполняли эти обязанности до последнего дня существования организации. На этом заседании постановили издавать два журнала: один — тонкий, ведать которым будет Мариенгоф; другой толстый, редактировать который станет Есенин. Вопрос о типографии для журналов, о бумаге, о гонорарах для сотрудников решили обсудить на ближайшем заседании. Тут же были утверждены членами «Ассоциации», по предложению Есенина, скульптор С. Т. Коненков, режиссер В. Э. Мейерхольд; по предложению Мариенгофа — режиссер А. Таиров; Шершеневич пытался провести в члены «Ассоциации» артиста Камерного театра О., читавшего стихи имажинистов, но его кандидатуру отклонили…
«Ассоциация вольнодумцев» в Москве поквартально отчитывалась перед культотделом Московского Совета и перед Мосфинотделом. Под маркой «Ассоциации» в столице и в провинциальных городах проводились литературные вечера, главным образом, поэтов, а также лекции (В. Шершеневич, Марк Криницкий и др.). В 1920–1921 годах «Ассоциация» устроила несколько вечеров в пользу комиссии помощи голодающим.
Не надо забывать, что в те годы не было ни издательств художественной литературы, ни Литфонда, ни касс взаимопомощи литературных организаций, ни столовой для литераторов.
В 1920 году тяжело было созывать членов правления: некоторые жили далеко, им трудно было добираться до «Стойла»; у других не работал телефон; третьи уезжали куда-нибудь в хлебные места или болели. А тут еще неожиданно свалились на меня хлопоты.
Я пришел днем в «Стойло», Есенин сидел за столиком и обедал. Возле столика стоял пустой стул, тарелка с остатками пищи и лежала шляпа. Я стал говорить с Сергеем о дальнейших планах «Ассоциации», но в это время появился взволнованный Мариенгоф:
— Сережа! Птичка говорит, что Мосфинотдел отчет не принял, и денег нет! Сует мне бухгалтерские книги, а я в них ни черта не понимаю!
Есенин поглядел на меня:
— Ты учился в Коммерческом. Может, разберешься?
Я ответил, что бухгалтерию изучал и теоретически и практически. Но ведь дело не только в бухгалтерских книгах, а в оправдательных документах. Сергей и Анатолий сказали, что пойдут со мной и помогут мне. Официантка позвала Птичку, и вскоре он, поднявшись снизу по лестнице, появился перед нами.
Птичке — Анатолию Дмитриевичу Силину — было около сорока лет. Он был среднего роста, бледный, с узкими, запавшими глазками, с острым, похожим на клюв носом. Двигался быстро, мелкими шажками, казалось, подпрыгивал на ходу; его согнутые в локтях руки были подняты, кисти опущены и при движении болтались, напоминая крылышки. Во всем его облике действительно было что-то птичье, и прозвать его точнее, чем это сделал Есенин, вряд ли кто-нибудь сумел.
Знакомясь со мной, Силин улыбнулся:
— Нас часто навещает фин, — говорил он о финансовом инспекторе. — Это, знаете, фигура на нашем фоне заметная! К каждому документику придирается. Но, пожалуйста, пожалуйста! Секретарю нашей «Ассоциации» я все тайны открою!
Есенин, Мариенгоф и я спустились по лестнице вниз в помещавшуюся рядом с кухней контору. Силин снял с полки бухгалтерские книги и скоросшиватель с документами. Я спросил, кто ведет в «Стойле» бухгалтерию. Птичка объяснил, что сюда каждый вечер приходит бухгалтер-старичок и работает часа два-три.
