Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

Летом на чердаке
Светлые кудри стружек.
Паук лежит в гамаке
Из самодельных кружев.
Пахнет сосной в лесу,
На чердаке – особо:
На чердаке трясут
Бабушкин черный соболь!
Блестит нафталинный снег
На колченогом кресле,
А книги давно во сне
Лежали, – теперь воскресли.
Летом, на чердаке,
Розою пахнет блеклой.
Ветка с цветком в руке
Стучится в битые стекла.
Летом, на чердаке,
Детям и звездам не скучно:
Просыпается в сундуке
Нюренбергский Щелкунчик!
И шуршат, и шуршат кругом
Желтые фолианты…
Щелкунчик, ты не знаком
С детьми капитана Гранта?

В картонке шляпной, завернувшись в
Гребу метлой но синему ковру
И уплываю в шепоты и шорох,
В мою непостижимую игру
В моей игре ни смысла, ни разгадки,
Но снег идет… Но в окнах стынет сад,
Но занавесок призрачные складки
Висят, как неживые паруса…
Я уношу их грусть в своей пироге.
Плыву, колдую взмахами весла
И огибаю мамонтовы ноги
Опасного дубового стола.
И в воздухе, навстречу, невесомо,
Не шкап, а остров замедляет ход.
На острове, в шалашик Дяди Тома
Лег умирать ненужный Дон Кихот…
Молочный день застыл оцепенелым,
Еще печальнее, еще светлей…
И зеркала, захлебываясь белым,
Стоят лагунами без кораблей.

Мне было восемь лет, и каждый вечер,
В прадедушкином кресле, у окна,
Я пряталась и часовую стрелку
Просила набожно – не торопиться,

Замедлить бег и оттянуть минуту,
Когда, на лоб железные очки
Подняв, на циферблат посмотрит няня
И скажет: Спать пора!
Но алая стрелка не слушаясь, указывая пальцем
На ненавистную мне цифру – девять.

Мол кровать стояла в темной нише,
А на другом конце, под образами,
Среди горы подушек, – странный гном, –
Малюсенькая бабушка лежала
И перед сном укладывала зубы
В свой неизменный голубой стакан.

Мне нравилось подняться на локтях,
Из-за стены выглядывать украдкой
И видеть золотого Гавриила,
Грустившего в киоте, за стеклом,
И бабушку, с ее седой косичкой
И носом Сирано де Бержерак.

Часы в столовой били два удара.
Потрескивала мебель. Сон не шел.
И я, боясь дышать, из-за подушки
Товарища ночного доставала:
То был нелепый плюшевый медведь;
Нос шерстяной, заштопанный лиловым.
И пуговки от туфель вместо глаз.

Так в тишине я, притаясь, играла.
Медведь сидел, протягивая лапу,
И пуговичным пазом отражал
Малиновую звездочку лампады.

Я говорила на ухо ему,
Что уплыву на корабле крылатом.
Где триста тысяч алых парусов,
И капитан продаст мне осьминога,
Которого а буду на цепочке
Водить и по утрам поить какао.

Я говорила о ручных газелях,
О феях и о залах из стекла.
Там будут в париках скользить лакеи
И бабушке в отместку подавать
С лепешкой мятной страшный рыбий жир

И как-то раз, играя, я заснула.
И, может быть, мне снились эти залы,
И пьяные от ветра корабли,
Которые всю жизнь потом манили
Мою тоску к простору океанов
И солнцу неизведанных земель.
Но только этот сон прервали боем
Всё те же беспощадные часы.

Проснувшись, я увидела, что свет
Колышется под шапкою нагара,
На потолок отбрасывая тень
От бабушки. А рядом, на полу,
Упав с кровати, неживой и тихий
Лежал медведь, уныло, носом вниз,
И за спиной обиженно торчали
Беспомощные, маленькие лапы.

Так он лежал один. И он озяб,
А говорить не мог! И я вскочила
На ледяной паркет, заплакав громко.
Растерянная, с красными щеками
От жалости, и, на пол сев, в рубашке,
Просила извинить, забыв о том,
Что ночь кругом, что бабушка проснулась.
Что завтра мне судьба стоять в углу.

И это все я вспомнила теперь,
И здесь пишу. И грустно мне, и ясно.
И навсегда, с той незабвенной ночи,
Мне стал понятен голос неживых.
Тоска вещей, безмолвная их боль,
Глаза предметов, нежность их и нити,
Протянутые к нам из тишины.

Так в восемь лет мне было откровенье.

Помню шкап в кабинете, пожелтевшего Данте,
Молчаливые стены, обитые кожей…
Вы меня называли Печальной Инфантой,
Говорили, что в черном я красивей и строже.
На рисунке классическом, увенчанный лавром,
Резкий профиль поэта в развевавшейся тоге
И Вергилий в пещере говорил с Минотавром,
И философы спали в лесу без дороги.
Но нежданно пред нами, в ослепительном блеске,
Как нарцисс, промелькнуло белоснежное тело
Обнимавшей Паоло сумасшедшей Франчески,
Чья любовь преступила земные пределы.

Это символом было. Зашуршали страницы,
И померкли круги полыхавшего «Ада».
Мы над целою жизнью опустили ресницы,
И душа засмеялась, ожиданию рада.
Что же дальше? – Молчанье…
Разрыдавшись, чадила
Восковая свеча в надвигавшемся мраке,
И Франческа на землю в ту ночь приходила
И рассыпала в книгах темно-красные маки.

Эта нежность не была растраченной!
Только ты обжог, никто другой.
Золотой, угарной азиатчиной.
Налетевшею пургой.
Мне с тобой, нежданным и негаданным
Коротать бы ночи до утра,
В запахе сандаловом и ладанном
Шемаханского ковра.
И под рокот прялки, полднем солнечным
В час, когда земля изнемогла,
Смуглого родить тебе ребеночка.
Желтоглазого орла.
Это самое земное, чистое,
Наше… Почему же не дано?
Только ветер осени неистово
Бьется в черное окно…
Нет исхода древней женской ярости,
Не поднять тяжелых век.
В рыжих косах близкой старости
Первый снег.

Первая любовь – одежда золотая,
Затканная красным, не простая.
Да гнилая! Долго ль до греха?
Чуть зацепишь – и одна труха.

Плачешь, плачешь… Слезы станут сладки.
Ах, любовь вторая – нить с иглой.
Прочные поставлены заплатки.
Починил, заштопал, и долой!

Платье сбросишь на пол и веселой
Выйдешь на дорогу в правде голой,
Вся как есть, простая, без прикрас.

И тогда полюбишь – в первый раз!

Одушевлен тобою день,
Одушевлен рассвет кровавый,
И нераскрытая сирень,
И дождь, нанизанный на травы;
Шаги по ледяной росе
Сквозь сад серебряный и синий.
В моей запутанной косе
Сухая веточка полыни,
И зорьки легкий поясок,
Потерянный за рощей в поле,
И мокрых листьев терпкий сок,
И вкус весны, – всё – ты!
До боли!

Так бывает в жизни только раз,
Подойдет – и в вечность опрокинется…

Ночь была закутана до глаз
В одеяло с меткою гостиницы,
Ночь была совсем-совсем простой,
Некрасивой, переулочной,
Не звезда, не месяц золотой, –
Газовый рожок над булочной!
И слова откуда-то, со дна: –
Не проси у Бога невозможного
И сквозняк, игравший у окна
Складками плаща дорожного…
Расставаясь, набожной рукой
Нас крещу в далекий путь обоих.

Боже, со святыми упокой
Простенькие розы на обоях!

Светляк в руке моей – звезда,
Звезда зеленая, земная.

Я ухожу. Иду, не вспоминая.
Не вспомню больше никогда.

Так просто всё! Исчезла глубина
Вчерашнего. – Есть только запах сада.
Светляк в руке… Мне ничего не надо.
От светляка – звезда. И я – одна.

Это не розы влюбленных. Не бред.
Это – отчаянье. – Воздуха нет!

Это совсем не похоже на страсть.
Просто на грудь его молча упасть,
Руки на сердце ему положить…
Видишь? Мне больше не хочется жить.

Не утешай меня, не прекословь!
Всё на пути моем смутно и ложно,
Но одного пережить невозможно:

Знать, что кончается наша любовь.

Я возьму золотую иголку
И нитку тонкого шелка
Такой небесной окраски,
Какой не знали в Дамаске.

В белой одежде невесты,
У окна, на высокое место
Подниму раскрытые пяльцы
И жасмином омою пальцы.

Мой день печальный недолог:
Не платье, не брачный полог,
Не мантию шелком мечу:
Всё равно я тебя не встречу.

И звенят, и звенят запястья…
На мое спаленное счастье,
Без устали, без оглядки
День и ночь я ставлю заплатки.

Рожденье мое второе:
Раскрылись глаза, любя.
Люблю простого тебя.
Не демона, не героя.

Лицо твое дорогое
Развенчанного вождя,
И то, что совсем другою
Ты сделал меня, уйдя.

В красном, тропическом зное, –
Ничего никого кругом, –
Костенеет лицо родное.
Засыпанное песком.

Для тебя ли резцом навеки
В опаленной груди камней
Высекали орлов ацтеки,
Демонов и коней?

Для тебя ли в пустыне грозной,
В безлюдьи заклятых мест,
На цепи качается звездной
Бриллиантовый Южный Крест?

На вулканы, на черные скаты
Спускается ночь, вздохнув,
И птица Кветцалькоатль
Точит железный клюв.

Когти в сердце твое вонзила, –
В сердце пять огнестрельных ран.
В целом мире только – могила,
Молчанье и океан.

И где-то, за океаном.
Мне так страшно плакать одной
О нежном, о бедном, о странном.
Что было Тобой и Мной.

Приглажены волосы жесткие.
Пальцы в чернилах.
Мальчик в старой матроске,
Милый из милых.

Фотографии в стеклах
Наклонили желтые лица.
А эта, самая блеклая,
Почти что снится…

Знали воина, зрелого мужа.
Всё, что было потом.
Но никому не нужен
Мальчик с обиженным ртом.

Только я берегу наследство.
Уходящий последний след:
Его забытое детство,
Его одиннадцать лет.

Томиться над тетрадями пустыми,
Всю ночь не спать, и в папиросном дыме
От вздоха улетающее ими
Чертить остывшим пеплом
Знать, что ты умер, что тяжелым склепом
Задавлены незрячие глаза…

И падает холодная слеза…

Моих ночей опустошенных мука
Без музыки, без малого луча.
По мертвым клавишам стуча,
Скользит рука и не находит звука.

Из сердца твоего растет трава.
А я живу.
Но разве я – жива?

Жизнь уйдет, и ничего не даст она,
Как ни задыхайся, ни моли,
Только лента от венка распластана
В вековой, кладбищенской пыли.
Только ворох писем в яме мусорной
Да пустые ящики стола.
Всё, что было нежного и грустного,
В день уборки заметет метла.
Что нам души дымные и синие,
Распыленные в нирване сна?
Кто вернет нам просто утро зимнее.
Желтый снег на выступе окна?
Холодно сияет небо вешнее,
Холодно мерцает россыпь звезд…
Ах, любовь! – Она такая здешняя,
Горькая и теплая до слез.
Нас самих в пустыне жалят аспиды,
От венцов колючих лбы в крови.
Мы и сами проданы и распяты
На крестах заплаканной любви.
Как же Ты, в Твоей жестокой Вечности
Не опустишь виноватых глаз
Перед страшной смертью человеческой,
От которой никого не спас?

Я никуда не приведу,
Не помогу найти звезду.
Не жди ни близко, ни вдали:
Я только зеркало земли.
Тьму отражаю, свет ловлю,
Ни тьмы, ни света не люблю.
В холодном зеркале равны
И я, и ты, и боль, и сны.
Когда пройду (как всё прошло!),
Обрежешь сердце о стекло.