Чтобы разъяснить эти мысли, выраженные простыми словами, — мысли, которые из-за их сжатости, возможно, кому-то покажутся странными, — необходимы значительные дополнения. Позднее, во время войны, в лекциях 1917 и 1918 годов доктор Штейнер говорил еще решительней: не нужно было бросать на Россию разрывных бомб, посылать туда революционную литературу, — то же самое действие оказали бы одни безобиднейшие научно-популярные книжки, которыми Россия была завалена в последние десятилетия.
Для меня прежде всего оставался нерешенным вопрос, почему доктор Штейнер считал Гёте столь важным для дальнейшего развития России. Лишь после долгих лет пребывания в Дорнахе мне стало понятнее значение для России гётевского мировоззрения.
В дальнейших разговорах о сущности русского народа доктор Штейнер показал, как это отразилось в его самых значительных представителях.
"Соловьев и Толстой — два столпа, два вождя будущего развития России, Через них России подаются благоприятные импульсы для будущего. Оба они характерны для России. На Западе всегда думают, что нужно что-то делать. Для Толстого "неделание — гораздо важнее "делания". В нем уже можно заметить первые зародыши, — нечто самое изначальное, — шестой культурной эпохи. Так, в своем "Календаре" он пытается включить жизнь в некий космический ритм. Это принадлежит будущему".
Из биографии Толстого, написанной его дочерью, видно, какое большое значение он придавал — вплоть до последнего дня жизни — тем мудрым изречениям, которые он собрал на каждый день.
Еще доктор Штейнер говорил о толстовской книге "О смысле жизни", которую считал одной из важнейших книг благодаря присутствующему в ней моральному импульсу. В "непротивлении злу насилием" он усматривал заслуживающее внимания стремление к новому христианству. — Незабываемым для меня остается то тепло, с каким он сказал спустя много лет в Дорнахе, перед статуей Христа, вырезанной им из дерева: Толстой еще не нашел идеи деятельно-активного отношения христианства ко злу. — "Это я попытался выразить в данном жесте: устремленное вперед, деятельное здесь — бытие христианского начала, причем в движении руки нет ничего воинственно-агрессивного".
… "У русских эфирные тела мягче, подвижнее, чем у людей Запада, Благодаря этому их мышление сильнее открыто навстречу спиритуальному. — Соловьев мог быть только русским. В духовном мире он встречается как странник; после смерти он сделался значительнее, гораздо значительнее, чем был при жизни. После смерти индивидуальность расширяется, растет, и Соловьев, вросший в духовный мир, гораздо крупнее. Однако он должен был и он мог стать гораздо значительнее, чем он есть"… В этих словах слышен оттенок разочарования. "Русские от природы духовны, но им встречаются трудности, препятствия. Соловьев находился на такой ступени духовного развития, когда человек обязан ориентироваться исключительно на сферу чистого духа. Но полностью он этого не исполнил. Это стало препятствием в его развитии. В воззрениях Соловьева есть что-то душное; русским от этого вреда нет, но для других европейцев в известной степени это опасно.
Помещение "ветви" Общества
Помещение на Гейзбергштрассе, где располагалась "ветвь" Общества, было похоже на корабль или островок посреди бушующего моря современной жизни большого города. Впервые там доктор Штейнер предпринял попытку оформления помещения. Стены были выкрашены в насыщенно-синий цвет, в еще более темно-синий — дверь, пол, окна и стулья. Установленная в стороне кафедра была также темно-синей; на нее поставили букет сияющих красных роз. Шторы на окнах были светло-голубыми, потолок также был затянут светло-голубой материей, которая, надуваясь, свисала вниз причудливыми волнами, поскольку была сильнее стянута по линии швов. Это оказалось нежелательным моментом, и было приложено много усилий, чтобы устроить переход (в виде каплеобразных форм) из материи, покрывающей потолок, к более темным стенам. В промежутках между окнами установили бюсты Гегеля, Шеллинга, Фихте и Новалиса, а также повесили два офорта с картин Рафаэля.
Фрейлейн фон Сиверс определила для нас места во втором ряду, непосредственно за ее собственным стулом. Благодаря этому я могла восполнять свое недостаточное понимание языка, наблюдая за исключительно выразительным лицом лектора, взгляд которого исходил из самых глубин его существа.
В "ветвь" приходила госпожа Христофорова, всегда с большим букетом роз; она принадлежала к богатому купеческому роду, — в России это было особым сословием. Букет она прятала в щель под кафедрой, а после лекции вытаскивала розы и раздаривала освященные этим способом цветы; так в России приносили в церковь для освящения пасхальные яства. Некоторых подобное шокировало, но фрейлейн фон Сиверс позволяла ей делать это — ничего другого подарить она не могла, и ей не следовало препятствовать. У Христофоровой было сильное атавистическое ясновидение, и доктору Штейнеру стоило многих усилий его заглушить. — Полной противоположностью ей была госпожа Бергенгрюн, также из рода русских купцов, но гордящаяся своим европейским интеллектом. Нам были знакомы только эти две особы: в Берлине каждый жил сам по себе.
Несколько раз фрейлейн фон Сиверс приглашала нас к четырем часам на чашку кофе. В их квартире также были заметны опыты доктора Штейнера по оформлению пространства. Нас удивила красивая мебель красного дерева, покрытая темно-фиолетовой краской в соответствии с цветом стен. — Мария фон Сиверс и Рудольф Штейнер оба были блестящими собеседниками.
Доктор Штейнер охотно рассказывал анекдоты, большинство из которых даже вошли постепенно в его лекции. Такова история о двух дамах. У одной был попугай, и она придавала огромное значение его прошлой инкарнации. Другая считала недопустимым говорить о реинкарнации птицы. "Однако с моей собачкой дело обстоит совершенно иначе, — говорила она. — Ведь у нее такая высокоразвитая душа". И поэтому собачку следовало брать с собой на лекции, а если дальше передней она не шла, то хотя бы оставлять ее там. — Или вот анекдот о другой даме, которая брала с собой во все поездки голубя по имени Руди. Но однажды Руди отложил яйцо, и с того момента его пришлось называть Труди, так что, конечно, птица утратила кое-что из своего символического значения. "И я никогда не упускал случая, — заключил доктор Штейнер, который был настоящим кавалером, — спросить у нее: "Как поживает Ваш голубь?"
Разговоры при этих посещениях были весьма увлекательными, но помимо того во время них мы чувствовали, что по ту сторону слов происходит какое-то другое событие. Однако сознательно "перехватить" его мы были не в состоянии.
