Ознакомительная версия.
Чтобы ее хоть дети прочитали.
В первых семи строфах поэмы рассказчик набрасывает облик извечного спутника своего воображения:
Герой известен, и не нов предмет;
Тем лучше: устарело все, что ново… —
и попутно, весьма скептически, «проходится» насчет своей творческой юности:
Я прежде пел про демона иного:
То был безумный, страстный, детский бред.
Бог знает, где заветная тетрадка?..
Похоже, что это все-таки не отречение от юного бреда, а нечто другое, очень напоминающее литературную игру или же неохоту говорить всерьез.
Однако каков же герой ?
Но этот черт совсем иного сорта —
Аристократ и не похож на черта.
(Блестящая оркестровка стиха! Не говоря уже о пронизанной тонкой иронией афористичности…)
Этот черт, в отличие от так и не названного по имени Демона, зовется Мефистофель (что тоже не ново), и далее следует шутливо-серьезный экскурс в демониану :
То был ли сам великий Сатана,
Иль мелкий бес из самых нечиновных,
Которых дружба людям так нужна
Для тайных дел, семейных и любовных?
Не знаю! Если б им была дана
Земная форма, по рогам и платью
Я мог бы сволочь различить со знатью;
Но дух – известно, что такое дух:
Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух
И мысль – без тела – часто в видах разных;
(Бесов вобще рисуют безобразных).
И вновь поэт, почти уже своим голосом – лирика, а не иронического рассказчика, открещивается от прежних опытов:
Но я не так всегда воображал
Врага святых и чистых побуждений.
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно сладкой красотою,
Что было страшно… и душа тоскою
Сжималася – и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался – стихами!
Однако и последнее заявление вряд ли полная правда. Недаром литературоведы заметили, что сатирическое снижение могучего образа – «относительно» и что «в самой декларации отречения «от волшебно сладкой красоты» прежнего Демона есть некоторая литературная условность».
Сдается, что Лермонтов неистощим на маскарад : под одной маской оказывается другая – и так далее. Возможно, это понадобилось ему потому, что Мефистофель гораздо искуснее в своих «коварных искушениях» и скрытен в своей влюбленности, нежели пылкий и открытый в чувствах Демон. И монолог Мефистофеля, что длится все последующие двадцать строф поэмы – и обрывается незавершенным, тому свидетельство.
«Хитрый демон» любит по-своему , он может ждать и терпеть, ему не нужны ни ласки, ни поцелуи. Уж давно все «читая в душе» у Нины, он внушает ей свои наставления во сне и так же во сне раскрывает ей тайны . Он «знанием наказан», и, бросая взгляд на сонную столицу и следы «событий роковых» (не иначе 1825 года), смываемых с гранитных ступеней студеной невскою водою, видит с невольною отрадой
Преступный сон под сению палат,
Корыстный труд пред тощею лампадой
И страшных тайн везде печальный ряд…
Он зрит всю подноготную блестящей столицы – и прямо рассказывает об этом спящей Нине:
Я стал ловить блуждающие звуки,
Веселый смех – и крик последней муки:
То ликовал иль мучился порок!
В молитвах я подслушивал упрек,
В бреду любви – бесстыдное желанье!
Везде обман, безумство иль страданье.
И лишь один старинный дом близ Невы показался ему полным священных тайн; там он увидел и всех предков Нины, и всю боярскую знать, всех померкших героев, что, поколение за поколением, сменялись в роскошных покоях, – там он увидел и «маленькую Нину», юную красавицу, которая росла словно бы окруженная тенями предков, в неком фантастическом мире воображения, не иначе как под воздействием внушений Мефистофеля.
Я понял, что душа ее была
Из тех, которым рано все понятно.
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много – только невозвратно
Они идут, куда их повела
Случайность, без раскаянья, упреков
И жалобы – им в жизни нет уроков;
Их чувствам повторяться не дано…
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде.
Это говорит Мефистофель – но так мог бы, наверное, сказать о себе и сам поэт…
Маленькая Нина, достигшая семнадцати, когда выходят в свет, появляется наконец на своем первом балу – и «свет ее заметил», но тут-то монолог Мефистофеля и поэма обрываются.
Этот образ, по замечанию филологов, «один из первых в русской литературе сложных женских образов». К тому же характер Нины дан Лермонтовым – в становлении и наверняка был бы обрисован во всем драматическом богатстве…
Владимир Набоков брюзгливо писал, что вообще, женские образы не удавались Лермонтову:
«…раздражают прыжки и пение дикарки в «Тамани». Мери – типичная барышня из романов, напрочь лишенная индивидуальных черт, если не считать ее «бархатных» глаз, которые, впрочем, к концу романа забываются. Вера совсем уже придуманная, со столь же придуманной родинкой на щеке; Бэла – восточная красавица с коробки рахатлукума».
Все же создатель Лолиты , кажется, излишне резок: движение характера есть и у русской барышни Мери, и у черкешенки Бэлы, да и Вера отнюдь не «придумана», а написана с Вареньки Лопухиной. Критик позабыл о том, что все это – рассказы, где образ пишется акварелью , а не маслом , как в романе. Однако в «Сказке для детей» как раз и намечался новый, по-настоящему богатый содержанием и оттенками женский образ, только Лермонтов не дописал поэмы.
Тем не менее прекрасный слог, отточенный стих, воздушно-волшебное смешение реального с фантастическим, гибкость интонации и пластика образов Мефистофеля, Нины и других персонажей – все в «Сказке для детей», когда она была напечатана в 1842 году, вызвало восторг у тех, кто понимал в литературе.
Гоголь сказал про «Сказку…», что это «…лучшее стихотворение поэта, в котором новый демон «получает больше определительности и больше смысла». Высоко оценил поэму и Белинский. Огарев в одном из писем сказал: «Это просто роскошь… Может быть – самая лучшая пьеса Лермонтова».
Василий Розанов, размышляя о необыкновенном в личности и судьбе Гоголя и Лермонтова, писал, что оно «создало импульс биографического «обыска». Но ничего не нашли». Лермонтов, как бы предчувствуя поиски биографов, «бросил им насмешливое объяснение». (И далее Розанов приводит стихи из «Сказки для детей»: «Но дух – известно, что такое дух: / Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух, / И мысль – без тела – часто в видах разных; / (Бесов вобще рисуют безобразных)».
«Они знали «господина» большего, чем человек; ну, от термина «господин» небольшое филологическое преобразование до «Господь». «Господин» не здешний – это и есть «Господь», «Адонаи» Сиона, «Адон» Сидона-Тира, «Господь страшный и милостивый», явления которого так пугали Лермонтова… (см. «Сказку для детей»)…
Ознакомительная версия.
