В особенности эта идея отличалась от идей некоторых адептов поведенческой психологии, выступавших за сведение физиологии к физике. Модель Тьюринга не стремилась объяснить один вид явления, то есть разум, в ракурсе других. Она не предполагала «сведение» физиологии к чему-то другому. Концепция заключалась в том, что «разум» или физиология можно было адекватно описать с ракурса машин Тьюринга, потому что и «разум», и физиология лежали на том же уровне описания мира, что и дискретные логические системы. Это было не сведение одного к другому, а попытка переноса, когда он представлял соединение таких систем в искусственном «мозгу».
Алан, скорее всего, не знал в 1945 г. многого о физиологии человеческого мозга: вполне вероятно, его познания не выходили за пределы тех забавных изображений мозга в виде кипящих работой телефонных узлов в «Детской энциклопедии» или абзаца в «Чудесах природы», описывающего «место мыслительных процессов в мозгу»:
Прямо над ухом, в том месте, которое вы можете почти полностью закрыть большим пальцем своей руки, лежит самая важная часть всего, место, где мы помним и управляем словами. В глубине этой точки слов мы помним, как слова звучат. Дюймом выше и назад, мы помним, как выглядят слова в печатном виде. Чуть выше и вперед лежит «речевой центр», из которого, когда мы хотим что-то сказать, мы командуем своему языку и губам, что говорить. Таким образом мы держим наши центры слухового восприятия слов, видения слов и произнесения слов рядышком, с тем чтобы, когда мы говорим, мы имели «под рукой», свою память из тех слов, которые мы слышали или прочитали.
Но это, пожалуй, было еще довольно сносно. Алан, наверняка, видел изображения нервных клеток (несколько имелось в «Чудесах природы»), но на таком уровне, на котором он подходил к описанию разума; детали не были важны. Обсуждая «создание мозга», Алан не подразумевал под этим, что компоненты его машины должны были походить на компоненты мозга, а их соединения — имитировать способ, которым связуются между собой зоны мозга. То, что мозг хранил слова, изображения, навыки каким-то определенным образом, связанным с входными сигналами, поступающими от органов чувств, и выходными сигналами, идущими на мышцы, — вот практически и все, что ему требовалось. Но десятью годами ранее Алану пришлось также отстаивать важную идею, которую затушевал Брюстер; он отверг идею о том, что это «мы» стоим за мозгом, который каким-то образом «осуществляет» передачу сигналов и структурирует память. Передача сигналов и структурирование — вот и все, что в нем происходило.
А в описании машин Тьюринга десятью годами ранее он также обосновал свою формулировку идеи «механического» дополнительным аргументом о «записи инструкций». Акцент ставился не на процессы, происходящие внутри мозга, не на внутреннюю работу мозга, а на ясные инструкции, которым человек-работник мог слепо следовать. В 1936 г. на мысль о подобных «записях инструкций» его натолкнули правила Шербонской школы, прочие нормы общения, и, конечно же, математические формулы, которые можно было применять «не думая». Но к 1945 г. многое изменилось, и «записи инструкций», казавшиеся в 1936 г. довольно фантастическими, как и теоретические логические машины, стали весьма конкретными и вошли в практику. Обилие изобилия было одним из посланий, «основанных на машине и вскрываемых машиной», и эти машины были машинами Тьюринга, в которых значение имело логическое преобразование символов, а не физическая сила. И при проектировании таких машин, и при разработке процессов, которые можно было бы поручить людям, действующим, как машины, т. е. «рабам», они эффективно записывали утонченные «инструкции».
Это был другой, но отнюдь не несочетающийся подход к идее «мозга». Именно взаимосвязь между двумя подходами, возможно, более всего воодушевила Алана — совсем как в Блетчли велась постоянная игра между человеческим разумом /агентурной разведкой/ и использованием машинных, или «рабских» методов. Его теория «совокупности доказательств» показала, как преобразовывать определенные виды человеческого распознавания, суждений и решений в форму «записи инструкций». Его методы игры в шахматы служили той же цели, как и игры на «Колоссе», и поднимали вопрос: где можно было бы прочертить линию между «разумным», осмысленным, и «механическим». Его точка зрения, выраженная с позиции принципа имитации, заключалась в том, что такой линии не было, да и никогда он не проводил резкого различия между «состоянием ума» и «записью инструкций», как двумя подходами к проблеме согласования понятий свободы и детерминированности.
Все эти вопросы предстояло еще исследовать, так как требования к немецким шифровальным машинам были еще далеко от того, что можно было сделать. Еще только предстояло увидеть, могла ли машина повести себя, как мозг, структурировав свое «мышление». Как подчеркивал Алан в своих спорах с Дональдом Мичи, нужно было показать, что машина способна к познаванию /обучению/. Чтобы исследовать эти вопросы, необходимо было иметь машины, с которыми можно было экспериментировать. Но почти невероятным звучал тот факт, что для проведения каких-либо определенных или всех экспериментов подобного рода требовалась всего лишь одна машина. Так как универсальная машина Тьюринга могла имитировать поведение любой другой машины Тьюринга.
В 1936 г. универсальная машина Тьюринга сыграла чисто теоретическую роль в его атаке на проблему разрешимости Гильберта. Но к 1945 г. ее практический потенциал несоизмеримо вырос. Так как «Бомбы» и «Колоссы» и все прочие машины и механические процессы были паразитическими созданиями, зависящими от причуд, промашек и слепоты немецких криптографов. Изменение намерений на другом берегу Ла-Манша означало бы, что все инженерство, требовавшееся для их создания, внезапно могло стать ненужным, бесполезным. Это вскрылось уже с самого начала, с польской дактилоскопической картотеки, их дырчатых листов и их простой «Бомбы». И это едва не привело к катастрофе во время затемнения в 1942 г. Создание специальных машин ставило перед криптоаналитиками одну проблему за другой с обретением и применением новой технологии. Но универсальная машина, если бы только эту идею удалось реализовать на практике, не потребовала бы свежего инженерства, а только бы свежие таблицы, закодированные, как «дескриптивные числа», и помещенные на ее «ленту». Такая машина могла заменить не только «Бомбу», «Колосса», дерева решений и все прочие механические задачи Блетчли, но всю трудоемкую работу по вычислениям и расчетам, к выполнению которой война призвала математиков. Расчет дзета-функции, нахождение корней из уравнений седьмой степени, большие системы уравнений, возникающие в теории электрической цепи, — все это могла выполнить одна машина. Это было за пределами понимания для большинства людей в 1945 г., но не Алана Тьюринга. Как писал он позднее в 1945 г.:
