Через какое-то время Фрайтур, явившись к Казанове, заявил, что у него вышли все деньги и он хочет занять у него пистолей тридцать-сорок.
— У меня есть кое-какие мысли, как провернуть хорошенькое дельце, после которого денег у нас будет в достатке, — завершил свою просьбу барон.
— Во-первых, я не знаю, что за дельце вы замыслили, а во-вторых, покуда оно принесет доход, я, дав вам денег, принужден буду лишиться необходимого, ибо сам стану испытывать нужду в деньгах, — ответил Казанова.
— Тогда хотя бы поговорите с нашим трактирщиком, дабы он перестал грозить нам и требовать уплаты.
— И этого я сделать не могу, ибо он уверится, что я за вас поручился, и станет требовать денег с меня, а я сейчас сам в стесненных обстоятельствах.
Несмотря на отказ Казановы Фрайтур продолжал бывать у него. Однажды на прогулке они встретили Мануцци, и Казанова представил барону своего приятеля. Мануцци, также игрок, денег Фрайтуру не дал, однако познакомил с ростовщиком, который по знакомству дал ему беспроцентный заем. Молодой итальянец несколько раз встречался с новым знакомцем уже без Казановы, который, поглощенный романом с доньей Игнацией и проектом по обустройству колонии и разведению овец и прочей живности в Сьерра-Морене, с легкостью позабыл про Фрайтура. Тем временем в Мадрид на смену Мочениго прибыл новый посланник Кверини; Мочениго направился посланником в Версаль. Фрайтур, не добившись успеха в Испании, тоже решил отбыть во Францию, но ему требовались деньги, чтобы заплатить трактирщику и на дорогу. Ни Мануцци, ни Казанова не были расположены давать их ему.
И вот как-то утром к Казанове пришел взволнованный Мануцци и сообщил, что на днях он отказал в деньгах барону Фрайтуру, тот поднял шум, и пришлось приказать более не впускать его. Однако сегодня ему принесли от него записку, где он грозился пустить себе пулю в лоб, коли Мануцци не даст ему взаймы сто пистолей.
— Три дня назад он говорил мне то же самое, а я ответил, что стреляться из-за ста пистолей глупо. Разобидевшись, он стал вызывать меня на дуэль, но я отказался. Советую и вам не давать ему денег.
— Не могу. Вот сто пистолей. Отнесите их ему от моего имени и попросите расписку, какую подобает, где он пообещает непременно вернуть долг.
Восхищенный подобным великодушием, Казанова отправился к Фрайтуру и нашел его в чрезвычайно возбужденном состоянии. Полагая, что волнение барона проистекает из-за безденежья, он вручил ему пистоли, получил в ответ требуемую расписку и, распрощавшись, пожелал ему доброго пути. Уходя, Казанова заметил, что Фрайтур по-прежнему был вроде как не в себе. Пообедав с новым посланником, обласкавшим Казанову еще более, чем предыдущий, он направился домой, три дня никуда не выходил, а затем, как было договорено, вновь отправился обедать к посланнику. Но в дом его не пустили, сообщив, что принимать не велено. Такой прием был подобен грому среди ясного неба. Казанова быстро написал записку Мануцци, прося его разъяснить причину столь резкой перемены отношения к нему, и отправил ее со слугой. Записку вернули нераспечатанной и сообщили, что отныне двери дома для него закрыты. Изумленный донельзя Казанова пообедал без всякого аппетита и, по испанскому обычаю, отправился на сиесту, дабы в это спокойное время все обдумать. Тут как раз принесли письмо от Мануцци, но дожидаться ответа посланец не стал.
В конверте оказалось два письма; автором одного из них был барон Фрайтур, и адресовано оно было Мануцци. Это послание Казанова прочел первым. Барон просил Мануцци дать ему сто пистолей безвозмездно, а взамен обещал вывести на чистую воду врага, который, по его словам, давно и успешно прикидывается лучшим другом молодого человека. Во втором письме, написанном самим Мануцци, Казанова обвинялся в предательстве и лицемерии. Молодой венецианец с гневом заявлял, что Казанова, обманом выведав все о его прошлом, о происхождении его титула, равно как и прочие подробности из его жизни, рассказал все Фрайтуру (не исключено, что и еще кому-нибудь). Поэтому он советовал Казанове без промедления покинуть Мадрид, ибо вряд ли приличные люди станут водить компанию с наглецом и предателем. Мануцци подробно расписал, что поведал ему Фрайтур, и Казанова с ужасом осознал, что все это мог рассказать барону только он один. Сам того не желая, он действительно совершил предательство по отношению к Мануцци, разболтав (просто так, к слову пришлось) случайному знакомцу то, чего воистину рассказывать не принято, тем более про друзей. Да, но он считал Фрайтура порядочным человеком! Хотя тут он, конечно, лукавил: он прекрасно знал, с кем имеет дело, но стихия слова увлекла его… Однако совет Мануцци показался ему дерзким: как он смеет ему указывать, он сам знает, когда ему уезжать! Решив прибегнуть к поистине спасительному лекарству — сну, Казанова в смятении отправился спать; на душе у него было гадко, на совести — нечисто, в голове — ни единого решения.
Пробудившись, он написал соотечественнику длиннейшее письмо; таких признаний он никогда не делал даже исповеднику в церкви. Он предложил Мануцци вызвать его на дуэль. И тем не менее в конце послания заявлял, что только он и Господь могут решать, когда ему покидать Мадрид. Соотечественник не ответил. Тогда Казанова отправился к одному из своих сиятельных друзей. Лакей в прихожей ответил, что пускать его не велено. Так было еще в трех домах. Разъяренный Казанова помчался к себе и написал еще одно письмо Мануцци, где, не помня себя от злобы, называл его трусливым мстителем. «Желая унизить меня в чужих глазах, — источая яд, писал Авантюрист, — вы разъезжаете по городу и, повествуя всем о своих неблаговидных поступках как о вымысле, уговариваете не принимать меня. Что ж, тем самым вы подтверждаете, что все низости, кои вы пытаетесь опровергнуть, являются отнюдь не клеветой, но правдой». Письмо это он, не запечатывая, отправил в канцелярию посольства.
Ответа и на этот раз не было. Все двери, куда бы ни стучался Казанова, были для него закрыты. Тогда он отправился к всесильному министру, графу Аранде, полагая, что его приемная открыта для всех. Он не ошибся: граф его принял и тут же спросил, что ему надобно. Авантюрист попросил дозволения рассказать, что случилось. Молча выслушав его, министр промолвил:
— Вы дурно поступили. Но что сделано, то сделано.
Ваш посланник, разумеется, не станет рекомендовать вас королю, так что на придворные должности не рассчитывайте. В городе же можете жить столько, сколько вам угодно, ибо пока вы не нарушаете наших законов, мы к вам претензий не имеем.
Засим аудиенция закончилась. Казанова пробыл в городе еще несколько недель не столько для того, чтобы до последней капли насладиться любовью доньи Игнации, сколько чтобы доказать всем своим бывшим друзьям, что никто не волен им распоряжаться. Вельможи перестали его замечать. Проект о Сьерра-Морене остался невостребованным.
