Отправились в тюрьму по обвинению в сионистском заговоре большие начальники-евреи — Селивановский, Шварцман, Броверман, Эйтингон и Андрей Свердлов (Андрею, так усердно служившему, предстояло понять, что Бог все-таки есть!).
Все яснее прорисовывались контуры будущего гигантского процесса, придуманного моим великим другом. Пятьдесят третий грядущий год должен был затмить год тридцать седьмой. И все яснее становилась моя судьба. Как когда-то писал Кобе бедный Бухарин: «Тут без меня не обойтись!»
Но тогда… что же означало предсказание: «Пятьдесят третий год — Самсон, разрывающий оковы»? «Кудесник, ты лживый, безумный старик?..»
А пока я занялся работой. Три дня вместе с молодыми сотрудниками монтировал «устройство» на даче. В это время люди из Подразделения Х под руководством моих ребят из «шарашки» установили ретрансляторы по пути к Ближней даче.
После чего смонтировали «устройство» в особняке Берии, в квартирах Молотова, Хрущева, Маленкова, Микояна и Булганина (под видом замены к зиме батарей отопления). Установили его и в Кремле — в приемной кабинета Кобы.
Теперь Коба, не выходя из комнаты, мог слушать все, что происходило во всех комнатах дачи, в приемной в Кремле и, главное, — на квартирах ближайших соратников.
Никогда не забуду, как он включил «устройство» в первый день. Сначала слушал собственную дачу. Включал, играясь, как ребенок, все комнаты обслуги и «прикрепленных».
Включив кухню, услышал, как один из «прикрепленных» пристает к поварихе. Выключил, мрачно произнес:
— Гнать мерзавца надо.
Потом вновь включил, послушал, как Валечка берет у кастелянши белье — перестилать ему постель на ночь.
После чего сказал:
— Теперь ты сможешь вернуться домой, Фудзи. Жена, наверное, волнуется. Обо мне вот некому волноваться…
— О тебе волнуется весь мир, — заметил я угодливо.
— Эх, Фудзи, мир — это не жена. — И в который раз повторил знакомое: — Такой был маленький пистолетик. Зачем Павлик ей его подарил? А может, знал ее, затем и подарил? Но как же она могла так предать… — И, как обычно, перескочил на новую тему: — Думаю, мы отметим твое усердие еще одной правительственной наградой. Не забудем и тех, кто создал «устройство».
(Я и они получили Сталинскую премию первой степени. Излишне говорить, что они вернулись в «шарашку». Только больше ни с кем не могли видеться, даже с дамами из госбезопасности. Им надлежало отныне обслуживать «устройство», они были к нему прикреплены навсегда.)
Опять Коба включил «устройство». Услышал свою приемную в Кремле. Голос Поскребышева, разговаривавшего по телефону:
— Отдыхает он, Лаврентий Павлович.
Голос Берии:
— Я хотел ему показать челюсть Гитлера. Ее привезли. Вы сообщили?
Голос Поскребышева (с вечной насмешкой):
— А как же! Мы все сообщаем товарищу Сталину, Лаврентий Павлович.
— И какое решение принял товарищ Сталин? — спросил Берия.
Поскребышев:
— Товарищ Сталин промолчал.
— Я хотел бы соединиться с Иосифом Виссарионовичем…
— Нельзя, — с удовольствием сказал Поскребышев. — Пока там нет «движения».
Минут через двадцать в приемную опять позвонил Берия:
— Есть новости?
— Никак нет, товарищ Берия. Нет «движения». Как только начнется, тотчас вас соединим.
Поскребышев не успел закончить, как Коба вступил в разговор:
— Ну что там у тебя, Лаврентий?
Берия ответил после паузы — он явно опешил от такого внезапного включения спящего на даче Кобы.
— Все подготовили, Иосиф Виссарионович. Первое заключение судебно-медицинской экспертизы, акты о перезахоронениях… Было восемь перезахоронений. И мне доставили вещественные доказательства смерти Гитлера — кусок обивки дивана с его кровью… Две челюсти — его и Евы Браун. И заднюю стенку черепа Гитлера… Все это сейчас у меня. Что с этим делать, Иосиф Виссарионович?
— В Мавзолей мы не положим, это ясно… К тебе сейчас поедет товарищ Фудзи. Покажи ему все. — И повесил трубку. — А ведь был союзничек… Все играл, всех обманывал. Вот и доигрался, подлец… осталась одна челюсть. Симонов… — (это был любимый писатель Кобы), — смог бы написать стихи: Гитлер наконец-то вошел в Москву, которую мечтал завоевать, в виде собственной челюсти… — Засмеялся. — Хорошее могло бы быть стихотворение. Но нельзя…
Нельзя, потому что секретно. Эту историю с трупом Гитлера трудно будет понять вам, будущим историкам. Для этого надо знать характер Кобы. Уже 5 мая 1945 года солдаты из Третьей армии нашли обгоревшее тело. Была экспертиза, она подтвердила — останки принадлежат Гитлеру. Но с самого начала Коба решил скрывать их от союзников. Велел Жукову объявить прессе, что никакого трупа Гитлера мы не нашли и о его судьбе сказать ничего не можем. Но заодно отметить, что взлетная полоса на аэродроме Темпельхоф в Берлине не была разбомблена. Напротив, находилась в момент взятия города в отличном состоянии. Намекнуть — мол, Гитлер вполне мог улететь из Берлина.
На Потсдамской конференции Коба заявил: «Гитлера нет в наших руках — ни живого, ни мертвого». Зачем? Коба не мог без интриги. Думаю, хотел попугать союзничков — дескать, русские темнят, потому что захватили Гитлера живым и решают, что с ним делать… Но сейчас он волновался сам. Потому что с лета 1949 года пошли упорные слухи, будто Гитлеру и вправду удалось спастись и он скрывается в Аргентине у президента Перрона. Появились даже свидетели, видевшие его. К 1952 году слухи эти набрали силу. Коба поручил Берии провести новое расследование.
Сейчас люди Берии, видимо, раскопали погребение Гитлера и привезли останки.
— Доигрался, подлец, — повторил Коба. — Помнишь город Львов? Его помнишь?
Я помнил. Еще как помнил! Но сказал:
— Нет, не помню.
— Правильно, никогда не вспоминай, — кивнул Коба. — Но почему возник этот слух? А вдруг мы и вправду ошиблись?! Ведь взлетная полоса на Темпльхофе, действительно, была в порядке. Ладно, включи-ка Мингрела… — Коба не мог оторваться от своей игрушки.
Я включил.
— Ну вот, у тебя сразу включается, — сказал он. — А у меня работает через раз…
Я попытался (снова!) объяснить порядок включения и то, почему у него возникают проблемы. Но он был абсолютно туп в технике. Зло прервал меня (он и в детстве очень злился, если чего-нибудь не мог):
— Тихо! Я слушаю!
В кабинете Берии разговаривали двое, и оба с акцентом. Один — с грузинским (Берия), другой — с легким иностранным… Я сразу узнал этот другой голос.
