Участок обороны отвели на пологой высотке; правый фланг примыкал к дороге, левый - опускался в овраг, из которого тянуло гнилью застойной воды. И хотя танки не могли пройти через овраг, опасность не уменьшалась.
Трехлинейные винтовки, "максим" на разлапистом станке и два ручных пулемета против бронированного, оснащенного автоматами врага... Костров зажал подбородок в кулаке. Тяжело. А надо что-то говорить - и одну правду. Только правду. Особенно в минуты, когда человеку придется отдать последнее, что есть у него... И нет худшего зла, чем погубить обманутого.
Об этом думал Алексей Костров, идя к бойцам. Завидев его, они недружно поднялись.
- Бойцы, - сказал Костров. - Я ваш командир и буду до конца с вами... - Он помедлил, словно проверяя, какое впечатление произведут эти слова. Один, с разметавшимися по лбу светло-рыжими волосами, загадочно усмехнулся. Другой, совсем еще молоденький, с конопушками на облупившемся носу, в шинели, которая каляно топорщилась на его худенькой фигуре, вздрогнул, третий, в ватной телогрейке, испачканной на локтях мазутом, подморгнул Кострову, как бы говоря, что вместе не пропадем; остальные не выразили ни сочувствия, ни понимания, приняв слова сержанта как должное. "А может, не верят и за командира меня не признают", - уязвленно подумал Костров и шагнул ближе к бойцам, чтобы сказать то главное, ради чего они здесь остались.
- Мы должны удержать вот этот рубеж. - Он показал на ржаное поле, которое спускалось по косогору в лощину. - Нас мало, а у фашистов, сами знаете, большие силы - и танки, и минометы, их авиация господствует в воздухе...
Бойцы молчали.
- Нам приказано продержаться три часа, и если придется... - Последние слова Кострова оборвал свист пролетевшего снаряда. Некоторые пригнулись.
Костров посмотрел на часы. И чтобы узнать поближе, с ком ему придется быть рука об руку в этом трудном бою, он подходил к каждому, пристально заглядывал в глаза, будто пытаясь приоткрыть самую душу, и новички, не ожидая от него никаких вопросов, тоже чувствуя, что время поджимает, торопливо докладывали.
- Рядовой Гостев, - представился белобрысый, глядя на командира доверчиво и дерзко.
- Петрусь Одинец, с Гомельщины, - отвечал молоденький паренек и, побледнев, отчего резче проступили, как просо, крупинки веснушек на лице, тихо молвил: - Матку схоронил, была в огороде, и немец с воздуха пристрелил...
- Жалкую по детям. В оккупации остались, - вторил ему сосед в телогрейке. - Потому и в армию подался, чтоб дойти до них скорое, добавил он, скупо улыбнувшись одними губами.
"У всех на душе муторно, одно горе", - подумал Костров и машинально громко произнес:
- Следующий!
В это время вибрирующий, будто бултыхающийся в воздухе снаряд просвистел еще ниже. Многие пригнулись, некоторые, не выдержав, упали.
- Кланяться каждому снаряду не положено, - спокойно заметил Костров.
- Снаряд не выбирает, кто умный... - едко вставил белобрысый. Шлепнет - и костей не соберешь.
Костров взглянул на него усмешливо.
- Когда над головой свистит, прятать ее незачем, потому как опасность уже миновала. Это закон.
И многие невольно поглядели в ту сторону, куда полетел снаряд; действительно, упал он далеко позади линии обороны, и все были удивлены такому простому и радостному открытию Кострова.
По тому, как немцы вели методический обстрел, чувствовалось: скоро перейдут в атаку. И Костров повел роту на позицию.
- А вы, позвольте знать, откуда родом, товарищ ротный? - подступив к нему и стараясь идти в ногу, спросил Гостев.
- Воронежский, - ответил Костров. - На гражданке работал электросварщиком верхних конструкций...
Белобрысый с радостным удивлением взглянул на него сбоку.
- Земляки, значит... - И добавил озорно: - Орел - Воронеж - хрен догонишь!
На рубеж обороны, пролегавший по обратным скатам высоты, обращенным в сторону неприятеля, выдвигались поодиночке - ползком, короткими перебежками. Попадая в траншею, каждый с облегчением переводил дыхание, чувствовал себя спокойнее - все-таки земля укроет - и получал винтовку, патроны, гранаты.
С новичками занялся помогавший во всем ротному Степан Бусыгин. Одних, умевших обращаться с оружием, сразу отсылал в оборону, других, которые неуверенно держали в руках винтовку, на ходу учил, как целиться или срывать чеку в момент броска "лимонки".
Каждого заставлял надеть каску - они валялись на земле, помятые, исклеванные пулями и осколками. Каски выставили и на брустверах: пусть противник думает, как много тут русских. Мертвые, чьи каски были выставлены, помогали бороться живым...
Пока Бусыгин возился с новичками. Костров из окопа наблюдал за ближней опушкой леса. Вот он обернулся и крикнул:
- Приготовиться к бою!
Все разошлись по траншее, заняв свои места, а новички жались поближе к Кострову и Бусыгину, веря и не веря, что начинается бой.
На опушку леса, до которой было рукой подать, неуклюже выползали танки.
- В случае чего... танки пропустить... По пехоте вести отсечный огонь, - предупредил Костров.
Он поглядел вдоль траншеи: красноармейцы притихли в напряженном ожидании. Сквозь ползучий гул моторов Костров скорее почувствовал, нежели уловил слухом, как сбоку от него, в траншее, что-то дребезжит. Этот скулящий звук раздражал. Подумалось, звенит некстати кем-то повешенный на стенку котелок. Костров обернулся и заметил, что трясется, дробно стучит о камень каска на голове солдата. Молоденький, с острыми плечами Петрусь Одинец, ежась и кусая побелевшие губы, силился унять эту дрожь и никак не мог взять себя в руки.
- Эк, дружок, как тебя колотит, - не удержался от смеха Костров. Почем дрожжи?
Боец, не смея встретиться взглядом с ротным, начал раскладывать патроны, пересчитывая их один раз, второй... Утопив несколько патронов в магазине винтовки, он дернул затвором и уставился в поле серьезными, немигающими глазами.
- Идут, товарищ командир, - трудно выговорил он побелевшими губами.
- Не пройдут! - ободряюще крикнул ему Костров и посмотрел на часы: стрелки показывали 18.30.
На этот раз немецкие танкисты, видимо, боясь разделить участь догоравших у подножия высоты машин, повели стрельбу раньше, чем достигли рубежа атаки. Пушки с кратким надсадным звоном метали снаряд за снарядом. Они рвали землю, в которой закопались люди. Ухнувший вблизи снаряд заставил Петруся Одинца и Кострова, обнявшись, свалиться вниз. На них посыпались комья вывороченной глины. Еще висел над траншеей кислый дым взрыва, а Костров вскочил и, стараясь перекричать клекот летящих снарядов, зычно скомандовал:
- Ро-та-а, огонь!
Немецкую пехоту, перебегавшую под прикрытием танков, удалось отсечь ружейно-пулеметным огнем. Она залегла. Но танки наползали на высоту. Их было семь. Медленно ворочая длинными стволами орудий, они как бы высматривали местность, ища добычу. Каждому бойцу пополнения казалось, что только его, а не кого-то другого ищет, выслеживает это дышащее огнем щупальце. И каждый жался к стене окопа или траншеи, мысленно просил, чтобы израненный кусок родной земли спас его.
