H. Каухчишвили, следовательно, считает, что рассказ о «жаркой истории» является плодом воображения друга Пушкина, невольно исказившего действительные слова поэта.
С этой концепцией, на мой взгляд, согласиться нельзя. Речь ведь шла не о тех или иных чувствах поэта к графине, а о совершенно определенном эпизоде, рассказанном Пушкиным. Приходится снова повторить – либо это правда, и тогда поэт допустил лишь нескромность, открыв ее другу, либо это «устная новелла», а в действительности клевета Пушкина на ни в чем не повинную женщину. В последнее я верить отказываюсь и считаю, что это пятно с памяти поэта надо раз и навсегда смыть. Никакого среднего решения здесь быть не может.
Замечу еще, что «близко знать» салон Дарьи Федоровны П. В. Нащокин мог только со слов Пушкина (и, может быть, Вяземского). В годы знакомства поэта с Д. Ф. Фикельмон Павел Воинович не менее двух раз приезжал в Петербург, но никаких сведений о том, что он когда-либо был гостем графини, в литературе нет. Н. Каухчишвили их также не приводит.
Интересного литературного спора об автобиографическом характере одной из сцен «Пиковой дамы» (Н. Каухчишвили его категорически отрицает) я здесь касаться не могу. Этот спор мог бы послужить предметом специального исследования.
Не обнаружив в дневнике никаких следов романтического приключения графини Долли с Пушкиным, автор прибавляет все же: «Единственный элемент, который можно было бы рассматривать, как косвенное подтверждение известной внутренней тревоги, это подавленное состояние, проявляющееся в последние недели 1832 года, однако я скорее склонна объяснять его как первый симптом болезни, которая будет ее мучить в следующие годы <…>». Еще и еще раз приходится пожалеть о том, что Н. Каухчишвили не удалось опубликовать второй тетради дневника – было бы, в частности, существенно прочесть текст этих записей конца 1832 года. Автор приводит, правда, выдержку из той же записи 22 ноября, в которой последний раз упоминается имя Пушкина, выдержку, которая на первый взгляд может показаться многозначительной: «Не было ли бы во сто раз лучше погасить в своем сердце нежность, чем рисковать тем, что привяжешь к себе человека, который, не любя, будет только чувствовать усталость от того, что его любят» (Дневник Фикельмон, с. 56, 55).
Н. Каухчишвили, правда, считает, что в этих строках графиня Долли критикует «союзы» (unione), в которых нет уверенности на будущее, но, не зная полного текста записи, можно те же строки отнести и к переживаниям самой Фикельмон. У меня, однако, имеется фотокопия соответствующих страниц первой тетради дневника (с. 106–108), и из них мы узнаем, что Дарья Федоровна в данном случае имеет в виду графиню Софию Ивановну Лаваль (1802–1871), которая собирается выйти замуж за графа Борха.
Фикельмон не ожидает для Лаваль ничего хорошего от этого брака, так как она влюблена в своего жениха; а тот женится на ней по расчету.
Граф Александр Михайлович Борх родился в 1804 году. Его брат граф Иосиф Борх, служивший в Петербурге, назван в пасквиле, присланном Пушкину, «непременным секретарем» «светлейшего ордена рогоносцев». В записи Фикельмон от 22 ноября есть упоминание и о М-mе Борх, свояченице жениха Лаваль, которое, по всей вероятности, относится к жене этого «непременного секретаря», урожденной Любови Викентьевне Голынской, и поэтому представляет известный интерес: «М-me Борх – это маленькая хорошенькая картинка фламандской школы, но нет ничего особенно замечательного под этой беленькой и свежей оболочкой».
ОСОБНЯК НА ДВОРЦОВОЙ НАБЕРЕЖНОЙ
С. 281. …на котором на этот раз Пушкин, по-видимому, не присутствовал. – В некоторых работах упоминается о том, что поэт был на этом балу. Авторы, по-видимому, основываются на записи Пушкина в дневнике под 28 февраля 1834 года: «Сегодня бал у австрийского посланника». Однако несколько дней спустя (8 марта) он отмечает: «Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина <…>». Речь здесь идет, по всей видимости, именно об официальном посольском бале 28 февраля.
С. 284. Фактическая топография этой части бывшей квартиры Фикелъмонов… – Внимание читателей привлекла небольшая статья Юрия Ракова «Дом Пиковой дамы» («Юность», 1969, № 2, с. 92), в которой автор подробно описывает сохранившуюся до наших дней опочивальню княгини Натальи Петровны Голицыной в некогда принадлежавшем ей доме-дворце (Ленинград, угол Дзержинского, б. Гороховой, и Гоголя, б. Малой Морской, № 10). Пушкин был знаком с этой престарелой статс-дамой (1741–1837), и, как известно, она послужила ему прототипом графини в «Пиковой даме». Ю. Раков считает, что именно ее спальня описана в знаменитой повести. Именно в нее проникает Германн с намерением выведать тайну трех карт.
На мой взгляд, сохранившаяся, по-видимому, без переделок, спальня Д. Ф. Фикельмон, ныне кабинет литературы Института культуры имени Н. К. Крупской, значительно больше соответствует как тексту «Пиковой дамы», так и рассказу Нащокина, записанному Бартеневым. В ней нет, например, как и в повести, такой существенной архитектурной детали, как «огромный альков во внутренней стене» опочивальни Голицыной, описанный Ю. Раковым.
Однако Пушкин, вводя в повесть автобиографический эпизод, естественно, не мог связать его с особняком на Дворцовой набережной. Дом «старинной архитектуры» на одной из главных улиц Петербурга», куда пробирается Германн, по расположению и внешнему виду действительно больше напоминает дворец Голицыной, чем особняк Салтыковых на набережной Невы.
Для читателей «Пиковой дамы», кроме, может быть, очень немногих близких друзей поэта и Д. Ф. Фикельмон, связь между некоторыми страницами повести и личной жизнью автора, несомненно, осталась тайной.
Д. Ф. ФИКЕЛЬМОН О ДУЭЛИ И СМЕРТИ ПУШКИНА
С. 292. …князь Петр Владимирович Долгоруков. – В настоящее время заключение судебного эксперта А. Салькова, признавшего Долгорукова автором диплома, подвергается сомнению.
С. 294. …к весьма скромной дворянской семье… – Дантесы принадлежали к так называемой «наполеоновской знати». Представители старинных фамилий королевской Франции в то время (да и значительно позже) относились к ней свысока.
С. 298. …в духе семейной почтительности. – Л. Метман утверждает, например, что после смерти Екатерины Николаевны Геккерн-Дантес «неизменно отказывался от новой женитьбы» (Щеголев, с. 363). По-видимому, отказывался лишь до поры до времени, что вполне естественно для молодого вдовца (в год смерти жены Дантесу был всего тридцать один год).
Приведу по этому поводу выдержки из моего письма на имя директора Пушкинского дома от 18 февраля 1946 года (ИРЛИ): «…б. профессор международного права Братиславского университета (Чехословакия) Георгий Николаевич Гарин-Михайловский (сын писателя) передал мне и разрешил предать гласности следующее: «В июле – августе 1913 года он, Гарин-Михайловский, проживал в пансионе в Монтре (Швейцария) и там близко познакомился с пожилой дамой (лет 50–55), графиней Жорж де Сурдон, урожденной д’Антес (Georges de Sourdon néе d’Anthès), и ее дочерью Франсуазой (лет двадцати), жившими обычно в Дижоне. Графиня сказала Гарину-Михайловскому, что она дочь Дантеса, убившего Пушкина, от второго брака <…>. По словам Гарина-Михайловского, совершенно невероятно, чтобы эта пожилая почтенная француженка выдумала свое происхождение от Дантеса. Вследствие войны (1914–1918) Гарин-Михайловский потерял ее след».
