На страницах «Записок» нет Пушкина, который весело шутит, или творит, или размышляет о литературе.
Извините, тут я выразился не вполне аккуратно. Кое-какие высказывания есть. Но в каком духе? Все в том же, в маниакальном: «Разрезать страницы девственной книги для меня неизъяснимое удовольствие».
Каков персонаж «Записок»? Несчастный, убогий человек, у которого мозги набекрень, человек, лишенный внутреннего стержня, который всем завидует, всех ненавидит. Постоянный женоненавистник, сальный сквернослов, подобно скорпиону, он жалит самого себя.
Не наша забота гадать – в какой мере эти прелестные качества присущи подлинному составителю «тайных записок»? Для нас существенно одно: Александр Пушкин тут ни при чем.
Ни при чем тут и французский язык, на коем, дескать, написан «оригинал». Не тот слог, не та расстановка бранной лексики. В некой, очень отдаленной степени сей лексикон смахивает на «секретный» полуфранцузский жаргон, на котором скоропалительно тарахтели иные дореволюционные гимназистки:
«Нахалитэ анпостижибль э наглёз вопиянт!»
За что же запрашивают с покупателей двадцать долларов?
Анпостижибль!
«Вопросы литературы». 1989. № 10Чтобы было понятно, насколько неотвратимой становилась дуэль после эпиграммы Толстого, приводим ее текст (по книге С. Л. Толстого «Федор Толстой-Американец», М., 1990):
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл,
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки.
Второй частью загадки Лацису заняться не привелось, но имя сплетника чуть позже разгадал А. Н. Барков (см. «Прогулки с Евгением Онегиным», Тернопiль, 1998; а также: А. Барков и В. Козаровецкий, «Кто написал “Евгения Онегина”», М., 2009). Но особенно хочется подчеркнуть заслугу Лациса, разгадавшего, что это была «двухходовка», свидетельствовавшая о степени ненависти к Пушкину клеветника – поэта Павла Катенина. «Зависть к чужой славе, оскорбленное самолюбие… – все угадал Лацис, как и то, что «озлобленность соразмеряется не столько с поводом, сколько с характером завистника». Так, уже после смерти, два замечательных пушкиниста поддержали друг друга и сделали эту историю, вызывавшую недоумение пушкинистов, прозрачной.
Это прозвище Аракчеева Пушкин использовал в «Гавриилиаде». (См. главу «Поэма в мистическом роде» в книге: В. Козаровецкий. Тайна Пушкина. М.: Алгоритм, 2012.)
Впоследствии Лацис внес уточнение: вместо «забывая» – «добывая»; см. в настоящем издании – «Восстановление Десятой главы».
Догадки Лациса о том, кто имелся в виду в этой обличительной «оде» под образом Мазепы, имеют право на существование, но об истинном содержании поэмы «Полтава» и пушкинском отношении к Мазепе как историческому лицу сегодня следует судить по соответствующим главам упомянутых книг «Прогулки с Евгением Онегиным» или «Кто написал „Евгения Онегина“».
Сегодня, после третьего издания книги академика Н. Я. Петракова – теперь она вышла под названием «Пушкин целился в царя» (М.: Алгоритм, 2013) – непричастность Гагарина и Долгорукова к созданию и рассылке «пасквиля» можно считать установленной окончательно.
Сегодня, когда нам уже известно имя автора «пасквиля» (см. упомянутую книгу Петракова «Пушкин целился в царя»), без труда объясняется и происхождение эпиграммы «На выздоровление Лукулла», которая была отсроченной местью руководителю цензурного ведомства Уварову за вырезанные им строки в поэме Пушкина «Анджело». Что же до записи в дневнике Пушкина, то она была мгновенной реакцией на это цензурное изъятие и свидетельством того, что эпиграмма уже задумана. Об этом, например, писал А. Биргер в своей заметке об «Анджело» «Милость и жертва».
Полагаю, все-таки одно исключение было: «Книга Наума о великом Божием мире» (№ 745) – первое издание книги для народного чтения популяризатора научных знаний М. А. Максимовича. На наш взгляд, исключение было сделано для отвода глаз, так же как и поставленные на случайные для анонимных изданий полки книга В. И. Даля «Русские сказки Казака Луганского» (№ 581) или тоже изданная анонимно книга В. К. Кюхельбекера «Ижорский. Мистерия» (№ 187). (См. В. Козаровецкий. Кто написал «Конька-Горбунка». М.: Алгоритм, 2013.)
С таким предложением Лациса согласиться трудно по нескольким причинам. Во-первых, в изданиях 1856 и 1861 гг. есть исправления, очевидно принадлежащие Пушкину: видимо, в руках у Ершова или Плетнева был беловик с пушкинскими исправлениями, потом уничтоженный. Во-вторых, книги для детей выбираются взрослыми, и их предпочтения в этом случае могут быть губительными для вкуса и отношения к русскому языку малышей, которым в этом случае будут читать пушкинскую сказку, исправленную на треть – и далеко не лучшим образом. В этой связи нам не избежать широкого обсуждения проблемы признания пушкинской мистификации и восстановления имени подлинного автора. Тем более что Пушкин навсегда свою лучшую сказку отдавать не хотел и наглядно нам это продемонстрировал.
И по этой причине, и по причине того, что при живом Плетневе Ершов самостоятельно не посмел бы и слова тронуть в тексте сказки, следует считать все исправления в изданиях 1856 и 1861 гг. принадлежащими Плетневу.
Маловероятно, что Пушкин создавал эпиграмму, имея перед глазами издание Крылова с басней «Кошка и Соловей», – не таков был источник творческого вдозхновения поэта. Скорее всего, эпиграмма была уже написана, когда он стал теребить Плетнева с присылкой крыловских басен: он хотел проверить, насколько удачно стихотворение и нет ли буквальных совпадений с басней, о которой ему рассказал Дельвиг. Дату создания следует приурочить к моменту, когда он стал интересоваться изданием басен Крылова.
Эта «мимолетная» запись А. Лациса, не обратившая на себя внимания пушкинистов, чрезвычайно важна, поскольку заставляет нас взглянуть на пушкинский дневник под другим углом зрения – и, мало того, его большую часть переосмыслить.
