а Кира в это время играла среди ирисов. Читали мы в основном стихи Оскара Уайльда, работы Сельмы Лагерлеф и стихи сэра Рабиндраната Тагора, который завладел воображением Вацлава. Я была этому рада, потому что эта философская поэзия служила противовесом для фанатического учения Толстого, которое, похоже, так сильно разрушало душевный покой Вацлава прошедшей зимой. Мы полностью забыли о неудобствах недавнего путешествия и не вспоминали о них, пока однажды днем, открыв один из стенных шкафов, я не обнаружила, что он полон мышей. Увидев ущерб, который они причинили моим платьям, я заплакала.
А Вацлав ласково сказал: «Я дарю тебе меха, драгоценности и все, что ты желаешь, но разве ты не видишь, как глупо придавать им столько значения? А ты когда-нибудь думала о том, как жестоко убивать этих животных? И как опасно работать ныряльщикам, которые достают жемчуг, и шахтерам, которые добывают тебе драгоценности? У них тоже есть дети, и все же они должны рисковать собой каждый день ради женских украшений».
Значит, Толстой все-таки и теперь мучил его угрызениями совести.
Однажды утром я взяла со стола газету и увидела заголовок: «Отречение царя в Могилеве». Русский посол смог сказать нам не больше, чем было напечатано в газетах. Нам в Испании казалось, что революция будет очень мирной.
Вацлав, успокоенный окружавшей его красотой, очень упорно совершенствовал свою систему записи движений. Он, без сомнения, надеялся, что теперь наконец произойдет настоящее примирение с Сергеем Павловичем. Кроме того, он обсуждал со мной возможность своего возвращения на родину.
«Я уверен, что революция ничего не изменит в артистической жизни России. Мы любим искусство и всегда будем работать ради него, и теперь они, конечно, попросят Сергея Павловича стать директором Мариинского театра».
Он хотел обсудить с Сергеем Павловичем и свои собственные планы. Вацлав собирался танцевать, пока ему не исполнится тридцать пять лет, а потом работать как сочинитель. Кроме того, он желал основать школу, в которой он мог бы преподавать ученикам свои собственные идеи, и при этой школе организовать художественную лабораторию, где композиторы, балетмейстеры и артисты, независимо от их национальности, могли бы разрабатывать свои идеи. Еще он думал организовать ежегодный фестиваль, на котором часть спектаклей были бы совершенно бесплатными. Театр для этого фестиваля был бы построен в русском стиле, украшен резьбой по дереву и расписан, как некоторые из частных театров, уже спроектированных великими художниками для богатых людей в России. Вацлав надеялся, что за свою карьеру танцовщика заработает достаточно денег, чтобы осуществить этот проект.
Сергей Павлович в день своего возвращения из Парижа вбежал в холл «Рица» и горячо обнял Вацлава. «Ваца, дорогой мой, как ты поживаешь?» Это приветствие было таким ласковым, как будто они расстались всего несколько часов назад и между ними не было никаких недоразумений. Это был прежний Сергей Павлович. Они сели в углу и стали разговаривать. Так шли час за часом, и казалось, что старая дружба восстановлена. Начиная с этого дня мы и Дягилев практически все время были вместе.
Южноамериканский контракт был просто отложен в сторону, и Дягилев сказал: «Мы начинаем в Мадриде в Королевском театре, а потом дадим несколько спектаклей в Барселоне. Масин сочинил новые балеты. Я хочу, Ваца, чтобы ты посмотрел их и сказал мне свое мнение. А ты сочинил что-нибудь новое? Я хочу, чтобы ты это сделал».
Недавние события в России тоже обсуждались очень подолгу, и Вацлав рассказал Дягилеву свои планы по поводу школы и фестивального театра. Но Дягилев возразил: «Зачем думать о будущем балета? Это не наша задача. Танцуй и сочиняй для нашей труппы, а будущие поколения пусть сами заботятся о себе. Я не желаю возвращаться в Россию. Я слишком долго работал за границей, и дома артисты спросят, чего я там хочу. Они скажут, что я хочу использовать для своей выгоды возможности недавно приобретенной свободы, за которую им пришлось сражаться. Они скажут, что я устарел, что я — старорежимный человек. Я не смогу выжить в новой России. Я предпочитаю остаться в Европе».
Но Вацлав еще не отказывался от мысли привлечь Дягилева к осуществлению своего плана. «Мы не можем вечно ездить по миру, как цыганский табор: так мы никогда не сможем создавать настоящие произведения искусства. Мы принадлежим России; мы должны вернуться домой, работать там и время от времени выезжать на Запад».
Кружок друзей Дягилева здесь, как и везде, состоял из представителей элиты авангарда. Однажды Дягилев привел к нам Пикассо, который тогда был почти неизвестен. Тот был молчалив и выглядел очень по-испански, а когда начинал что-то объяснять, очень возбуждался, что бы это ни было, и рисовал на скатерти, на карточках с меню и на верхушке трости Сергея Павловича, а трость была сделана из слоновой кости. Со мной Дягилев в это время вел себя как друг, испытывающий отцовские чувства, как добрый защитник. Вацлав, торжествуя, сказал: «Видишь, фамка, я всегда говорил, что он будет нашим другом». И Вацлав уже не в первый раз рассказал мне, как Дягилев когда-то помог своему бывшему близкому другу через много лет после его женитьбы, когда тот оказался в трудном положении и жена попросила помощи у Сергея Павловича.
Вацлав был так счастлив, что сделал бы все, чтобы Дягилеву было приятно, и о контракте не было даже речи. «Сергей Павлович такой же, как всегда, обсуждать ничего не нужно; он будет со мной честен, и дадим ему шанс это доказать».
Каждый день Дягилев придумывал, в какое новое интересное место нас повести. В эти мадридские дни он был очень дружелюбен со мной. Было похоже, что его изумительная гипнотическая власть не ослабла с годами. Однажды, слушая его за обедом в «Палас-отеле», когда мы смотрели на танцующих дам, я смогла понять, как он умело и осторожно внушал молодым последователям свои идеи насчет женщин. Когда он критиковал фигуры этих женщин, я сама тоже могла видеть в них только уродство.
Однажды вечером мы пошли в театр, где давала концерт Пастора Империо. Для нас это имя ничего не значило. Нам рассказали, что она — певица-цыганка из Кадиса и что ее слава долетела до латиноамериканских стран. Она была кумиром Испании. Когда за простым занавесом открылась сцена и на ней появилась эта певица, она не произвела на нас большого впечатления. Мы увидели просто увядшую полную женщину с юга. Но в тот момент, когда она начала петь, сопровождая песню движениями и звуком кастаньет, мы забыли, что у нее нет голоса, что она —
