брльшие вместилища в деревне апельсиновым вином, иногда тарой служат даже лодки.
Затем и мужчины и женщины, совсем нагие, пьют без меры, дерутся и обнимаются.
Жандармы знают, что лучше не появляться в разгар такого празднества. Художник Гоген,
который живет в Атуоне и защищает все безобразия туземцев, считает эти дикие сцены
всего-навсего развлечением, необходимым для благополучия туземцев. Между тем
поселенец Гийту из долины Ханаиапа в письме на мое имя сообщил, что не смеет никуда
ходить без револьвера.
Просто пытаться подавить эти безобразия мало толку, мы должны повлиять на детей,
чтобы они осудили дикарское поведение родителей. Только школы, включая интернаты,
могут выполнить эту двойную задачу. Администраторы, а также врачи и миссионеры,
работавшие на Маркизах, быстро это поняли. И они собрали всех или почти всех детей
архипелага в наличных школах. Туземцы смирились с тем, что надо отдавать своих детей
на попечение монахинь ордена св. Иосифа де Клюни и монахов из христианского
братства, и обязались раз в неделю снабжать их нужным количеством туземной пищи.
За последние два года все переменилось. Больной художник-импрессионист, мсье
Гоген, поселился в Атуоне, в постройке, которую назвал «Веселым домом». С первой
минуты он принялся подстрекать туземцев против властей, подбивает их не платить
налогов и не посылать детей в школу. С целью добиться последнего он, хотя ему как
инвалиду трудно ходить, приходил на берег и уговаривал жителей Тахуаты возвращаться с
детьми на свой остров. Это подтверждается жандармскими донесениями.
Результат налицо. Четыре-пять лет назад в католических школах Атуоны и Пуамау
училось больше трехсот детей. Теперь осталось только семьдесят. В монастырской школе
(в Атуоне) в сентябре прошлого года было шестьдесят учениц. Теперь я увидел только
тридцать пять»264.
Естественно, губернатор и начальник жандармерии восприняли доклад инспекторов
как прямой призыв обуздать опасного анархиста, и они не мешкая дали понять Клавери,
что он всецело может рассчитывать на их поддержку и одобрение. А Клавери уже точно
знал, как обезвредить своего неугомонного противника. В начале февраля Гоген
потребовал расследовать ходившие в Атуоне слухи, будто подчиненный Клавери жандарм
Этьен Гишенэ на острове Тахута брал взятки и участвовал в контрабанде, когда приходили
американские китобои. Ограждая интересы местных торговцев-французов, закон
воспрещал иностранным (и некоторым французским) судам при заходе на острова
продавать что-либо туземцам и платить им товарами. Между тем упомянутые китобои
вели оживленную торговлю, и многие туземцы из Атуоны ездили на Тахуату за товаром.
Похоже, что Гогена подбили написать заявление его друзья Фребо и Варни; сами они, не
располагая убедительными доказательствами, не решились этого сделать. Так как судья
Орвиль начисто пренебрег предыдущей жалобой Гогена, он теперь обратился к
администратору Пикено, который как раз собирался посетить Хиваоа, Тахуату и Фатуиву.
Пикено пообещал разобраться, но во время своего короткого визита на Тахуату не застал
Гишенэ и оставил ему письмо, требуя объяснения. Через день-два администратор снова
попал на Тахуату, и ему вручили ответ жандарма, почему-то опять отлучившегося по
срочным делам. В своем письме Гишенэ возмущенно отвергал обвинения Гогена и
решительно утверждал, что китобои не свозили на берег никаких товаров, если не считать
разной мелочи, переданной ему капитаном. К письму прилагалась квитанция,
показывающая, что Гишенэ при этом уплатил пошлину таможеннику, должность которого
исполнял... он сам!
Пикено еще раз доказал свое расположение к Гогену, зайдя к нему в Атуоне и
посоветовав взять обратно заявление. При этом он добавил, что Клавери вне себя, так как
считает это непозволительным вмешательством в его дела и не упустит даже малейшего
повода отыграться. Гоген послушался доброго совета и письменно отказался от своих
обвинений265.
Но Гишенэ уже успел переслать Клавери служебную записку Пикено, к которой была
приложена копия заявления Гогена. И, списавшись с начальством в Папеэте, Клавери
решил подать в суд на Гогена за оскорбление жандарма при исполнении служебных
обязанностей. Повесткой, датированной 27 марта 1903 года, Гогену предлагалось во
вторник тридцать первого числа явиться в атуонский суд. Отвергнув его требование
провести тщательное и беспристрастное расследование действий Гишенэ, а также просьбу
об отсрочке, чтобы подготовить защиту, Орвиль принял все доводы обвинителя Клавери и
приговорил Гогена к пятистам франкам штрафа и трем месяцам тюремного заключения266.
Несправедливость этого молниеносного суда становится еще очевиднее, если учесть
(Гоген обнаружил это только позже), что статья, по которой его осудили, касалась только
оскорблений личности в печати.
Окончательно выведенный из себя, Гоген совсем забросил живопись и все силы
обратил на то, чтобы добиться реабилитации. С первым же пароходом, 2 апреля, он послал
жалобу в Папеэте, в следующую инстанцию. Одновременно он написал своему бывшему
политическому противнику, адвокату Леону Бро (он был одним из новых представителей
Маркизских островов в генеральном совете), прося его обжаловать дело267. Затем, в
ожидании пересмотра, он принялся сочинять длинное письмо начальнику жандармерии.
Как это не раз бывало раньше, Гоген обратился также к Шарлю Морису и попросил его
повлиять на общественное мнение во Франции резкими газетными статьями о
скандальном положении на Маркизском архипелаге. Впрочем, уже через несколько
абзацев он перевел разговор на искусство и, в частности, очень верно оценил свое
собственное творчество: «Ты ошибся, когда сказал однажды, будто я неправ, называя себя
дикарем. Каждый цивилизованный человек знает, что это так, ведь в моих произведениях
их поражает и озадачивает именно то, что я поневоле дикарь. Кстати, потому-то мое
творчество и неповторимо... Все, чему я учился у других, только мешало мне. Поэтому я
могу сказать: меня никто ничему не учил. Верно, я мало знаю! Но я предпочитаю то
малое, созданное мною, что действительно мое. И кто ведает, быть может, это малое, став
