Так долог, так бесконечно долог этот обратный путь, и какое счастье разглядеть среди тёмных силуэтов деревьев мигающий огонёк сторожевой плошки! Перед воротами лагеря постепенно собирается толпа, люди начинают мёрзнуть, прыгать с ноги на ногу, сырые бушлаты застывают колом. Но пускают в зону только тогда, когда всех пересчитают, и всё сойдётся…
Утром развод происходит быстрей — бригаду за бригадой выпускают за ворота, отмечая, сколько вышло человек.
…Подъём на «командировке» возвещает старая рельса, подвешенная к чему-то посредине лагеря. Это бывает в пять часов, когда небо ещё полно звёзд. Но пока люди получат свою утреннюю кашу, пока в инструменталке добудут пилы и топоры — они берутся с боя, и лучшие достаются первым и сильнейшим, пока люди добредут до своих делянок, — как раз и забрезжит рассвет…
Если денёк погожий, по небу поплывут розовые облака, снег на полянах и откосах оврагов нежно порозовеет. Грудь начнёт жадно вдыхать ароматный хвойный воздух, и ты почувствуешь, что ещё способна радоваться жизни… Пока ещё живёшь!..
…К зиме 44-го года в лагпункт стали прибывать «западники» — болгары, чехи поляки — в основном, бывшие служащие, мелкие лавочники, немного из интеллигенции — учителя, юристы — в общем, люди, никогда топора в руках не державшие. Они, попав на лесоповал, целыми бригадами замерзали в лесу, не умея и не имея сил даже развести костёр, чтобы хоть не замерзнуть. Это называлось «саботажем» на языке лагерного начальства…
В лес ходили без конвоя — бежать было некуда — кругом на сотни вёрст тайга, а дорога на Соликамск бдительно охранялась. К вечеру стрелки выезжали на дровнях за «западниками», утром ушедшими на работу, и привозили в лагерь трупы «саботажников»… На поверке начальник лагеря всенародно предавал их анафеме — «фашистов», готовых лучше сдохнуть, чем честной работой искупить свои преступления…
Это было уже после моего отбытия с 42-й командировки, и узнала я об этом от знакомых лагерников, которых я встретила в Соликамске примерно через год после моего освобождения.
А пока я старалась как-то приспособиться к лесоповльным работам, чтобы хотя бы выжить.
…Скоро я убедилась, что на самом деле работа «подсобников» на лесоповале — самая тяжёлая и неблагодарная. Ни одна пара подсобников без помощи бригады не управлялась, даже если они не присаживались к костру ни разу за весь день. И все бригады ругали своих подсобников.
В конце концов, я перепробовала все лесоповальные «специальности». Обрубать ветви было не слишком тяжело, если они были не очень толстые, и если топоры были острые. Но это бывало далеко не всегда, и я опять не успевала за бригадой, и опять меня ругали на все лады. Потом я попробовала раскряжёвыватъ — то есть, распиливать стволы на нужные отрезки. Сначала как будто всё пошло на лад, но на второй же день я сломала лучковую пилу, едва выпросила у десятника заменить её мне другой, и к концу дня сломала и ту…
Если дерево ложилось, провисая между двух бугров, — пила неизменно зажималась и очень легко ломалась. Правда, потом мне показали, как надо подставлять колья под ствол, чтобы не ломать пилы… Но пока приходила «сноровка», дела шли плохо, и постоянно кому-нибудь из настоящих работяг приходилось мне помогать — ну, а кому это понравится — судите сами! Ведь и так они вкалывали вовсю, чтобы выработать свои несчастные 30–40 кубометров… Счастье ещё, что сосна шла «корабельная» — высоченные, прямые стволы — кубометра полтора, а то и все два древесины!
Какие пышные зелёные кроны были у них! Сердце сжималось, когда раскачиваемое упёртыми в ствол баграми, дерево начинало трещать всё громче и громче, как бы моля о пощаде, и наконец, с последним скрежетом и глухим уханьем — медленно валилось в снег, вздымая белый вихрь…
…Маленькая, я всегда была уверена, что дереву тоже больно, плакала над ёлкой, принесённой в квартиру… Теперь мне тоже казалось, что им больно… А может быть, это так и на самом деле?.. Кто может знать…
Когда я присмотрелась к лесоповальным операциям, я увидела, что больше всех отдыхают сами «повальщики» — те, которые спиливают деревья, кого особо почитали как «ведущих» в лесоповальном деле.
Они, вдвоём, неспеша подрубят дерева два-три, потом начинают их подпиливать плоской пилой за две ручки. Подпилив достаточно, зовут других, чтобы баграми расшатать и повалить дерево. Пока поваленные деревья разделывают — обрубают сучья, раскряжёвывают — повальщики переходят на другой конец делянки и там снова подрубают и подпиливают дерева два-три. И ещё пройдутся к костру, посидят и покурят, пока раздельщики все ещё возятся с первыми деревьями. И так весь день — с прохладцей, не спеша…
Я едва вымолила себе разрешение попробовать валить — на моё счастье захворала одна из напарниц-повальщиц.
И я не ошиблась. Действительно, это самая уважаемая, «престижная» работа лесоповальщика — оказалась наименее трудоёмкой, наиболее подходящей для слабых моих сил. Правда, в начале, когда подпиливаемое дерево начинало постанывать и покряхтывать — у меня душа уходила в пятки, и я умоляла напарницу: — Довольно, довольно!.. Но более опытная моя напарница понимала, что ещё мало, и так дерева не свалить.
Я видела однажды, как неопытные повальщики спилили ствол чуть не до самого заруба, и дерево вдруг стоймя соскочило со своего пня и комлем расплющило стопу одного из повальщиков. Он побледнел, как мел, и даже не закричал — так сильна была боль. А дерево, покачавшись как маятник, под страшные крики: — Берегись!.. Берегись! — легло поперёк делянки…
Но у нас пока — тьфу, тьфу! — не сглазить бы, всё шло благополучно, и бригада была поражена: никчемная, ничего не умеющая делать интеллигенция оказалась «на высоте», и валила столько же, сколько и они — опытные настоящие работяги!..
Так я и проработала «повальщицей» почти до конца зимы 43-го года, когда, казалось бы, пустяковый случай определил новый поворот в моей лагерной судьбе.
Но прежде чем продолжать рассказ о моих новых «приключениях», хочу поделиться воспоминаниями ещё об одной обитательнице этого лагеря, с которой у меня сложились хорошие, тёплые отношения.
Речь идёт о моей соседке по нарам, молоденькой монашке Марусе. Вспоминаю — как трогательно она ухаживала за мной во время куриной слепоты, приносила мне мою миску с баландой и пайку хлеба, водила в баню, стирала бельё. Более кроткого и незлобивого существа я не встречала — маленькая, как серенькая мышка, всегда тихая, всегда приветливая, говорившая вполголоса. Когда в бараке вспыхивали ссоры, она готова была заплакать, затыкала уши ладонями, чтобы, не дай Бог, не услышать слова «чёрт» которого она боялась больше всего на свете. Она считала, что достаточно помянуть «ЕГО», как он уже тащит твою душу прямо в пекло, на вечные муки.
