Я знал, что мне тоже надо выходить к микрофону, говорить то, что было говорено тысячу раз… И почему-то не очень хотелось снова пережевывать всем известное. Хотелось сказать что-то такое, что бы соответствовало неповторимости таланта великой певицы… И вдруг меня озарило!..
Когда подошла моя очередь, я вышел к микрофону:
— Сударынй и судари! Я сейчас поведаю вам такое о Людмиле Георгиевне, чего она сама про себя и не знает…
Закончив свой рассказ, я обратился к юбилярше:
— Люся, если можешь, пой еще громче — может, всей России станет легче в ее болях!..
Зыкина не стала дожидаться, когда я подойду к ее креслу, а поднялась сама и бросилась ко мне через всю сцену. Царица русской песни, красавица в парчовом наряде бежала ко мне почти как девочка… Обняла, поцеловала…
Я так и не спросил ее — знала ли она о той истории? Ведь свидетелями необычной операции было столько людей…
А может, услышала ее впервые от меня?..
Наверное, следовало бы закончить книгу на предыдущей главе. Но меня не оставляла мысль, что последней точкой в личных воспоминаниях, в рассказе о своей судьбе, неотделимой от судьбы моей страны, моего народа, должно стать нечто, не относящееся только ко мне. Мне хотелось завершить книгу историей о необычной судьбе одного из представителей нашего народа. Точнее — представительниц…
Ведь ее судьба — это та же «судьба по-русски». Хотя я и не присутствую в той истории, которую хочу рассказать, я решил поместить ее в книге. И не просто поместить, а подчеркнуть, что этот сюжет — как бы миникнига в объемной книге — достоин самостоятельной литературной или экранной судьбы. Потому что это — из нашей общей со страной, общей с народом жизни.
Я решил поместить эту историю в своей книге еще и потому, что желание воплотить все это в фильме долго оставалось невыполнимым. Вот уже более полувека мучаюсь: как дать прекрасной, на мой взгляд, любви экранную жизнь?.. Скольких авторов я соблазнял, чтобы превратить этот материал в сценарий!.. И в ответ — «нет» и «нет»… А те, кто был пооткровеннее, говорили: «Знаешь, старик, забудь, выброси из головы эту дурь! Непроходимо… Никто не пропустит!»
Действительно, было немыслимо представить на экране советского офицера высокого ранга, генерала, подлецом, а его жену, еврейку, — героиней. Конечно, впрямую такого никто бы не запретил, но негласный запрет на подобного рода темы, пусть и взятые из жизни, был…
А мне так хотелось показать силу человеческого характера, силу любви моей героини, масштаб ее личности, безмерность ее терпения, щедрость ее души, материнскую самоотверженность…
Кто, когда, при каких обстоятельствах рассказал мне эту подлинную историю, сейчас не имеет значения. Да и насколько поведанное достоверно в деталях, тоже, думаю, не столь важно. Эта история в устных рассказах была довольно распространена вскоре после окончания войны. И хотя каждый рассказчик наверняка клялся: «За что купил, за то и продаю», не верю, чтобы он не соблазнился хоть немного приукрасить сюжет, и без того достойный настоящего романа. А уж для кино этот сюжет — бесспорно, клад…
История взаимоотношений, история зарождения любви героини к немецкому офицеру, оказавшемуся на самом деле нашим разведчиком, полна целомудрия и благородства. В драматизме ситуации есть что-то библейское. С одной стороны — жизнь детей, которых надо спасти любой ценой. С другой — любовь к Родине. Эти два огня обжигают душу женщины, матери. И она достойна, чтобы люди — зрители или читатели — прониклись уважением к ее поступкам, прониклись сочувствием к этой женщине. А любое сочувствие делает человека лучше. Вот почему я люблю, когда в зрительном зале плачут. Может, сам и того не подозревая, люди становятся в эту минуту красивее, чище, добрее…
В 1941 году в Минске служил молодой русский подполковник, преуспевающий в службе. 22 июня грянула война. Он второпях простился с женой, красавицей еврейкой, с сыновьями пяти и семи лет и ушел… В бой…
Через несколько дней Минск был уже оккупирован гитлеровцами. Город сразу стал адом: немцы, упоенные легкой победой, хмельно, с азартом начали охоту за людьми — за коммунистами, евреями, цыганами…
Наша героиня (как и всем персонажам, дам ей вымышленное имя — назову ее Раей) не успела эвакуироваться и в отчаянии пряталась с сыновьями среди городских развалин, боясь попасть на глаза немцам. Ведь евреев преследовали с особой жестокостью: вешали, расстреливали, сгоняли в «гетто»… Рае казалось, что она, может, единственная из них осталась в живых, потому что была не ярко выраженной еврейкой. Иногда на вопросы патрулей: кто она такая?. — отвечала, что она молдаванка, армянка, осетинка… Документов с собой у нее не было — они пропали в разрушенном доме в военном городке, на который в первые же часы войны были нацелены немецкие бомбы.
Пряталась Рая с детьми многие дни и ночи. И странно — несмотря на осторожность, она почему-то не раз встречала одного и того же немецкого офицера. Встречала в самых неожиданных местах. Однажды в толпе на барахолке, где люди пытались продавать или обменивать сохранившиеся у них вещи. Рая снова наткнулась на того же немца. И взглянула в его глаза. Ей показалось, что взгляд офицера говорил — ты же еврейка…
Очередная встреча с ним произошла вечером, когда Рая с мальчиками рискнула в сумерках пойти к пруду на окраине, на территории разрушенного завода. Надо было набрать воды в найденную ими где-то кастрюлю и в солдатскую флягу. Только успели они опустить посудины в пруд, как неожиданно всех троих осветили автомобильные фары.
Младший из сыновей, вздрогнув, уронил флягу в воду — она забулькала и опустилась на дно. Рая в оцепенении прижала к себе детей. Из «опеля» вышел мужчина. Судя по выскочившей из машины охране, чина он был высокого. Медленно, словно отсчитывая шаги, дозволенные для сближения, офицер шел, пристально глядя в глаза окаменевшей от страха женщине.
В слепящем свете лица Раи и мальчиков казались смертельно бледными. Офицер долго не отрывал взгляда от больших черных глаз Раи, потом, словно для сравнения, перевел взор на ее сыновей. А в их светло-серых глазах читались одновременно и страх, и презрение.
— Как тебя зовут? — спросил немец у младшего по-русски, с едва уловимым акцентом.
— Гриша. — ответил мальчик дрожащим голосом.
— А тебя?
Старший с нескрываемой ненавистью дерзко ответил:
— Александр.
Офицер усмехнулся: то ли выразил тем поощрение мальчишеской смелости, то ли прощал его наивную демонстрацию презрения оккупанту.
