А теперь надо отнять Васнецова у молодежи: «Заслуга Васнецова, как пионера неоидеализма, выступившего со своими опытами тогда еще, когда все его товарищи еще молились на Прудона и Чернышевского, заслуга его очень велика. Но художественно религиозное творчество Васнецова, так кстати явившееся в царствование Александра III в период официального славянофильства, в дни известного всем „возрождения“ русского православия – творчество это далеко не той художественной важности, которой оно еще недавно считалось почти всем нашим обществом. Как-никак, но это лишь удачная пародия на выработанные каноны древнерусской и византийской иконографии, к которым Васнецов без особенного художественного такта примешал довольно легковесный пафос и сказочную эффектность».
И еще один удар напоследок, очень болезненный, но хорошо замаскированный и опять-таки с противопоставлением теперь уже не Иванову, а Левитану: «Мыслями Васнецова не только воспользовался официальный мир, увидавший в нем вожделенного истинно русского национального художника, но и все, что было свежего и молодого в русском искусстве. Елочки „Аленушки“ вместе с „Весной“ Саврасова, с пейзажными фонами Сурикова – привели нас к Левитану». И далее следует панегирик Исааку Ильичу. Противопоставили, значит, разлучили.
Оценка творчества Васнецова, поднесенная публике в такой солидной упаковке, как сама «История искусства», стала сигналом для противников. Вот опус под названием «Васнецов и японцы» некоего А. Ростиславова, напечатанный в 1905 году в журнале «Театр и искусство»: «Казалось бы странное, для многих, может быть, даже обидное сопоставление. Культ Васнецова очень велик: он все еще для многих выразитель „религиозных идеалов и верований русского народа“, „гениальный“ русский художник. С другой стороны, японская живопись, несмотря на ее общепризнанную огромную художественность, на несомненность ее крупнейшего влияния на все современное европейское искусство, многим кажется мало интересной, бессодержательной, чуть ли не примитивной. Многим кажется даже странным сравнивать вообще скромные японские „какемоно“ с нашими махинами в золотых рамах.
Увы! Заслуга Васнецова очень крупна, но и падение его, вернее, ярко теперь сказавшееся основное недоразумение его художества, также очень крупно. Васнецов дал почувствовать новую интересную область в русской живописи, дал толчок, открыл глаза русским художникам и публике, но сам остался бессилен, несмотря на всю талантливость… Не отрицаю известной декоративной „красивости“ его картин, но ведь это именно внешняя легкомысленная красивость, столь далекая от истинной декоративной красоты древней иконописи… Одним словом, что-то безвкусно-эклектическое, не цельное, поверхностное и… глубоко некультурное в художественном отношении.
И вот именно в степени этой некультурности такой крупнейший контраст с живописью японцев».
А Дягилев? Что последовало за его молчаливой публикацией картин Васнецова в «Мире искусства»?
«Первая и наибольшая заслуга Сурикова, Репина и, главное, Васнецова в том, что они не убоялись быть сами собой, – писал С. Дягилев в рецензии на выставку Виктора Михайловича. – Их отношение к Западу было вызывающе, и они первые заметили весь вред огульного восторга перед ним. Как смелые русские натуры, они вызвали Запад на бой и благодаря силе своего духа сломали прежнее оцепенение…»
Так ведь это похвала! Похвала, когда бы не была всего лишь молодецким замахом для оплеухи.
«Нельзя сказать, что Васнецов не любит Запад, – продолжает Дягилев, – но он боится его, не за себя боится, а за тех слабых, которых по его убеждению „загубит Запад“. В России долго не знали Запада, а теперь, последние годы, он лезет к нам и много непрошеного и продажного мутит наш взор. Но что же хуже? Что опаснее? Не знать или знать слишком много? Васнецов, не задумываясь, ответит: не знать…»
Вся эта модная критика своего добилась, оттеснила Васнецова от молодежи, хотя близкие по духу молодые художники и критики не оставляли Васнецова на растерзание мелкокусающейся братии, как могли защищали его.
«Сила искусства в том и заключается, что оно способно восстановить и оживить то, что угасло и поблекло, – писал П. Ге. – Ведь сумел же произвести это обновление старых преданий Пушкин в „Руслане и Людмиле“. Виктор Михайлович Васнецов в этом отношении сделал очень много для русского искусства».
«Редко с кем из художников поступала русская публика с такой непоследовательностью, как с Виктором Васнецовым, – защищал любимого мастера Николай Рерих. – Велика по своему значению для русской живописи проникновенность Васнецова в серую красоту русской природы, важно для нас создание Аленушки, и дорого мне было однажды слышать от самого В. М., что для него Аленушка – одна из самых задушевных вещей.
Именно такими задушевными вещами проторил В. Васнецов великий русский путь, которым теперь идут многие художники».
«Васнецов создал школу. Теперь это ясно», – утверждал Сергей Маковский.
«Твоя позиция насчет Виктора Васнецова правильная, – писал Нестеров Турыгину в декабре 1916 года. – Это художник – и большой. Если бы он написал только „Аленушку“, „Каменный век“ и алтарь Владимирского собора – то и этого было бы достаточно для того, чтобы занять почетную страницу в истории русского искусства. Десятки русских художников берут свое начало из национального источника – таланта Виктора Васнецова. Не чувствовать это – значит быть или нечутким вообще к русскому самобытному художеству, или хуже того – быть недобросовестным но отношению своего народа, его лучших свойств, коих выразителем и есть В. Васнецов, может быть, грешный лишь в том, что мало учился и слишком расточительно обращался со своим огромным дарованием».
Критика, ниспровергая застарелые авторитеты, что только не наговаривала на Васнецова. Но весь этот азартный водоворот словес, похожий на морские приливы и отливы, не мог поколебать вечный материк, носящий имя «Васнецов». Зрителям уже казалось, что «Богатырь на распутье» и «Три богатыря», «Аленушка» и «Иван Царевич на Сером Волке», «Три царевны», «После побоища» – были всегда, не могли не быть. Такова иллюзия классики.
Такой же всегда существовавшей стала и новая картина «Баян». Она была показана художником в 1910 году. Ее тоже лихо критиковали, а Нестеров так даже намекнул о закате художника. «В „Баяне“, быть может, впервые обнаружилось, что прежнего Васнецова мы больше не увидим». Но у новой картины нашлись и восторженные зрители. В дневнике поэта Брюсова читаем: «В Москве опять был Бунин. Заходил ко мне. Потом я был у него в каких-то странных допотопных меблированных комнатах с допотопными услужающими. Бунин только что вернулся с Михеевым от Васнецова. Восторгались оба безумно его новой картиной „Баян“». Как это ни горько, но Нестеров, углядевший в песенной, в жизнеутверждающей картине надлом художественной силы мастера, оказался прозорливцем.
