Что касается второго варианта, то ответно-встречный удар по агрессору, уже запустившему свои ракеты, тоже по определению не решает задачи стратегической защиты государства. Результат будет тот же. Тем не менее в период до достижения примерного стратегического паритета с США, то есть пока была слишком велика угроза уничтожения первым ударом противника всех наших межконтинентальных баллистических ракет (МБР) наземного базирования, советское военное руководство де-факто, без официальных решений на уровне высшего руководства государства, не исключало возможности нанесения ответно-встречного удара, то есть пуска ракет по территории агрессора в случае обнаружения летящих в направлении СССР ракет, не дожидаясь, когда они поразят его территорию. Логика военных заключалась не просто в принципе «погибать, так всем», но и в надежде, что если руководство США будет знать о нашей возможной готовности нанести ответно-встречный удар в случае ракетно-ядерного нападения на СССР, то это будет дополнительным сдерживающим фактором.
К концу 60-х годов, когда обозначился примерный стратегический паритет между США и СССР, у нас появилась возможность путем повышения прочности наземных стартов и создания мобильных ракетных комплексов воплотить в жизнь третий вариант: придать нашим ракетно-ядерным силам способности при любых условиях нанести гарантированный ответный удар по агрессору, совершившему ядерное нападение на СССР. Достижение такой способности становилось самым действенным фактором сдерживания потенциального агрессора – более действенным, чем страх перед ответно-встречным ударом.
Концепция гарантированного ответного удара была одобрена Советом обороны СССР в конце июля 1969 года вопреки возражениям тогдашнего министра обороны Гречко, который был сторонником концепции ответно-встречного удара как более простой и дешевой. Один из участников того заседания Совета обороны резюмировал исход состоявшейся там жаркой дискуссии следующим образом: «Отныне основанием для нанесения ракетно-ядерного удара по противнику может быть только одно – ядерные взрывы ракет противника на территории СССР».
Правда, военные и в дальнейшем иногда возвращались к этому вопросу (что само по себе неудивительно в условиях, когда США продолжали придерживаться концепции упреждающего удара), но высшим руководством эти разговоры пресекались. Так, из воспоминаний очевидцев известно, что, когда на одном из последующих заседаний Совета обороны главком Ракетных войск Крылов обронил: «Не собираемся же мы сидеть и ждать, пока нам ударят по голове», он получил резкую отповедь Косыгина. А в 1983 году я сам был свидетелем, как Андропов, в то время Генеральный секретарь ЦК, в ответ на замечание Устинова относительно того, что «технически мы способны при необходимости нанести ответно-встречный удар», тоже довольно резко оборвал его: «Ты брось, Дмитрий. Это не технический, а сугубо политический вопрос».
А самым весомым доказательством того, что начиная с конца 60-х годов Советский Союз на деле исходил из концепции гарантированного ответного удара, а не ответно-встречного, является тот факт, что он расходовал огромные средства на создание упрочненных, способных выдержать ядерный удар, стационарных, а также мобильных стартов. Делать это было бы совершенно бессмысленно и с экономической, и с практической точки зрения, если бы он придерживался концепции ответно-встречного удара. А если в некоторых публикациях военных авторов по-прежнему можно было вычитать между строк намеки на нашу способность нанести при необходимости и ответно-встречный удар, то делалось это для острастки, чтобы кто-то не рассчитывал обезоружить нас упреждающим ударом.
В некоторых публикациях – и зарубежных, и наших – в порядке обоснования утверждений, будто советская сторона придерживалась концепции ответно-встречного удара до начала 90-х годов, содержатся ссылки на то, что при создании систем раннего предупреждения о ракетном нападении им придавалась способность обнаруживать запуск ракет противника и оповещать об этом Верховное главнокомандование в течение 3–4 минут. Но эти ссылки и логически, и фактически несостоятельны – для эффективного обеспечения гарантированного ответного удара максимально раннее оповещение о ракетном нападении имеет отнюдь не меньшее значение, чем для нанесения ответно-встречного удара.
При всей важности ракетно-ядерного компонента военных доктрин СССР и США не менее важное значение имел общий характер этих доктрин. В своей военно-политической части и советская, и американская доктрины были оборонительными в том смысле, что ни в одной из них не провозглашались агрессивные цели. Однако в своей военно-технической части, определяющей структуру вооруженных сил, их дислокацию и подготовку, они – опять-таки одинаково – исходили из принципа «лучшая оборона – это наступление». Другими словами, вооруженные силы обеих сторон строились, вооружались, обучались, размещались так, чтобы быть в постоянной готовности перейти в мощное контрнаступление сразу же в случае нападения другой стороны. А это означало, что ни одна из сторон не могла быть уверенной в том, что другая сторона не использует свой мощный наступательный потенциал при каких-то обстоятельствах в агрессивных целях, а не в целях самообороны. Тем самым заколдованный круг на концептуальном уровне – взаимная подозрительность в отношении глобальных целей друг друга – воспроизводился на военно-материальном уровне.
Поэтому естественно, что в связи с провозглашением «нового мышления», ядром которого Горбачев первоначально назвал «приоритет выживания человечества», перед Генеральным штабом не могла не встать задача попытаться разорвать этот заколдованный круг. И Генштаб по своей инициативе еще в конце 1985 года (я знал об этом от маршала Ахромеева в приватном порядке) начал работать над обновлением советской военной доктрины. Тот, кто заинтересуется тем, как рождалась существенно новая военная доктрина, может узнать это из первых рук – Ахромеев подробно описал этот мучительный процесс в упомянутой выше книге «Глазами маршала и дипломата».
Я же, участвовавший в «дипломатической доводке» новой военной доктрины, остановлюсь здесь кратко только на двух ее важнейших элементах, имевших прямое отношение к «новому мышлению» и в позитивном, и в негативном значении этих слов.
Первое. Прежняя военная доктрина по своему содержанию охватывала сумму вопросов, которые требовали решения и воплощения в жизнь на тот случай, если войну не удастся предотвратить. Предотвращение же войны было коренной задачей внешней политики Советского государства. Теперь задача предотвращения войны становилась также неотъемлемой частью военной доктрины, что влекло за собой определенное изменение акцентов и в вопросах военного строительства.
