В первый день страха у меня не было. Было непонимание происходящего, сумбур впечатлений и чувств. У меня был комбинезон, весь на «молниях», – его подарила мне вдова одного летчика. Так как там был запрещен металл, его сняли, хотели вырвать «молнии», но не вышло, и мне дали обычную лагерную гимнастерку и лагерные штаны. Остригли. И первое ощущение было непонятное. Все было дико: водят по лестнице – руки назад… Я никак не мог поверить, что это всерьез. Когда меня посадили в машину, там, у Манежа, у меня была единственная мысль: «Зря я поехал трамваем 26-м, который сворачивал на улицу Герцена, нужно было поехать другим, меня бы по Москве повозили подольше». Потому что от Манежной площади до Лубянки – всего ничего. Но у меня не было мысли, что вся жизнь от этого совершенно изменится. И только после первого допроса… Я как сейчас помню этого капитана Кочнова, который со страшным матом кричал на меня, что я преступник, что я знал, что они слушают вражеское радио. «Тебе же Маринка говорила, что они слушают!» – «Говорила, но говорила-то мне». – «Но ты знал и не донес, да? Значит, ты участвовал!» – «Нет, я не участвовал». – «Участвовал! Да ты сволочь, выродок, ты не комсомолец!» Этот крик и ор кончился побоями. Это был первый допрос. После этого меня перевели на седьмой этаж.
Вернувшись в камеру, я переоделся. Мне бросили вещи в большом рюкзаке, сшитом мамой, – рубашки, белье, носки. Я понял, что это после ночного обыска дома и что жизнь моя кончилась. Я заплакал, захлюпал носом. Бегали черные тараканы, которых было много на Лубянке. А ночью был новый допрос… И так каждый день. Это ведь изматывающая система. Примерно в одиннадцать – в начале двенадцатого ночи вызывают на допрос. Допрашивает следователь, он иногда спит, дремлет в кабинете. Сижу. Потом он пишет часов до пяти. Отпускает. Идешь в камеру. В шесть – уже подъем. Тюремный завтрак. Можно сидеть, но не лежать. Спать нельзя. Все время ходит по коридору надзиратель, который смотрит, стучит ключом в глазок. Если закрыл глаза – встань. Утром, часов в десять, снова вызывали и лишали возможности спать, так как с двух часов до пяти был… ну, не «мертвый» час, а разрешали лечь, но не закрывать глаза. И так изо дня в день. Если человек засыпал, его встряхивали, будили. Если нарушал – в карцер…»
В сентябре того же 1943 года Вельяминова перевели в Бутырку. Там был более свободный режим, но все равно приходилось несладко. Но Вельяминов просидел там недолго – 21 ноября его отправили этапом в Сибирь. Причем, уезжая из Бутырки, он встретился со знаменитым футболистом Николаем Старостиным, которого тоже упекли за решетку без всякого серьезного повода (не помогла даже Звезда Героя Социалистического Труда, которую спортсмену дали незадолго до этого). С ним Вельяминов доехал в одном вагоне до Котласа, после чего судьба их временно разъединила.
Из Котласской пересылки Вельяминов должен был поехать на Север: в Ухту, Воркуту или на Печору. Случись так, ему бы там не выжить. Но будущему актеру повезло: на комиссии он познакомился с одним стоматологом, который знал его бабушку (до революции они были соседями), и тот добился, чтобы его по разряду «до 18 лет» отправили на Северный Урал, в Лобву, на строительство гидролизного завода. Вельяминов попал в бригаду таких же «малолеток» и делал ящики для снарядов и патронов. Спустя несколько месяцев Вельяминов имел реальный шанс вырваться на свободу – он заболел дистрофией (весил 47 кг). Но из-за букета статей, которые на нем висели, его на свободу не выпустили, а только отправили лечиться. Врачи в лазарете оказались на редкость чуткими людьми, и Вельяминов вскоре пошел на поправку.
Чутким к Вельяминову оказался и начальник сельхоза Ростовцев. Понимая, что после такой болезни парню долго с киркой и лопатой не протянуть (заключенные рыли мерзлую землю), он перевел его санитаром в центральный лазарет. Будучи там, Вельяминов узнал, что его мать посадили вторично, и от отчаяния он попытался вскрыть себе вены. К счастью, его спасли, а когда он поправился, не стали добавлять новый срок (за саботаж) к прежнему.
На Урале после сельхоза по совету одного из заключенных Вельяминов пошел в самодеятельность. Потом он два года (1948–1949) работал в джазе, который обслуживал лагеря Краснотурьинского района. Затем худрук самодеятельности Валерий Федорович Валертинский пригласил Вельяминова сыграть Макферсона в спектакле «Русский вопрос». Эта постановка имела большой успех, за что и Валертинскому, и Вельяминову начальство сбросило почти полгода отсидки.
9 апреля 1952 года, получив еще полгода зачетов, Вельяминов был выпущен на свободу. Он вернулся в Москву, но поскольку оба его родителя продолжали сидеть, а родная сестра жила впроголодь со своей семьей, Вельяминов не смог нигде прописаться и уехал в Абакан, где поступил в тамошний театр. В течение последующих двух десятилетий он сменил еще несколько театров в разных городах страны.
Слава пришла к Вельяминову в феврале 1972 года, когда на телевизионные экраны вышел сериал «Тени исчезают в полдень», где он сыграл главную роль – убежденного большевика Захара Большакова. Спустя четыре года ему присвоили звание заслуженного артиста РСФСР, хотя мытарств с присвоением было много – судимость Вельяминова у многих вызывала опаску. С еще большим трудом ему присвоили следующее звание – народный артист РСФСР.
Вспоминает П. Вельяминов: «Я заполнил анкету. Проходит месяц, я работаю. Начальник отдела кадров «Мосфильма» как-то просит зайти: «Петр Сергеевич, вы сидели?» – «Да, сидел». – «С вас снята судимость?» – «Да, снята». – «Но вы не реабилитированы?» – «Нет». – «Знаете, давайте сделаем так: вы напишете заявление, а мы со стороны «Мосфильма» сделаем ходатайство». – «А разве реабилитация не автоматически дается?» – «Что вы! Снятие судимости – это просто справка, которая дает возможность рассмотрения положения о паспортах. А реабилитация – это признание судебной ошибки…»
И я пишу заявление, отношу, потом прихожу и вижу, у кадровика рот перекривился. Говорит: «Знаете, Петр Сергеевич, мы же не знаем, за что вы сидели. Мы вам напишем объективку: на «Мосфильме» с 1974 года, сыграл то-то и т. д.» Злой, бешеный, униженный до предела, я все-таки еду на угол проспекта Калинина. А там, в приемной Президиума Верховного Совета, люди сидят на полу, многие по квартирным делам. Хлопочут за мужей, сыновей… Какой-то мрачный тип спросил меня, по какому делу я, и прямо при мне стал читать мое заявление… Так закрутилась машина, и лишь через два с лишним года мне наконец выдали свидетельство о реабилитации. Потом дали звание народного артиста РСФСР…»
В тюрьму… за красоту Татьяна Окуневская
