Так и не решив, что делать, я лег спать. Но заснуть уже не мог: сказать — не сказать?!
В четыре утра по домофону позвонил он:
— Ну, что там?
Я уже собрался сказать, но… Не сказал.
— По-моему, все в порядке. Ты опять нажимаешь не ту кнопку, Коба. Третья справа. Включил?
— Ну, включил.
Я запел.
— Слышу! Чертова головоломка. Я сейчас спать пойду… а ты ступай в фельдъегерскую и послушай Мингрела. Он минуток через двадцать вернется от меня домой. Запиши его болтовню, если будет интересно…
За мной пришел прикрепленный Лозгачев и отвел меня в фельдъегерскую.
Фельдъегерская была первой комнатой по коридору, если идти к Кобе из пристройки. Здесь оставляли для него почту из Кремля, присланную с фельдъегерем. Здесь тоже работало «устройство».
Чертыхаясь (очень хотелось спать), я включил особняк Берии. «Устройство» прослушивало спальню и кабинет.
Я услышал, как Берия, видно, только что вернувшийся, прошел в кабинет. И еще какие-то шаги.
Голос Берии:
— Ну?
И голос Саркисова:
— Спросил про актрису, я ответил, как договорились.
Берия:
— Спишь на ходу, мудак. Иди!
Послышались затихающие шаги, и в кабинете наступила тишина. Он явно пошел спать. Я включил спальню.
Через несколько минут стало слышно, как он будит жену, ее сонное мычанье. Представил, как эта красавица-грузинка несчастно мотает головой, пытаясь открыть глаза.
— Спишь?
— Уже не сплю. — Ее сонный голос. — И когда же это кончится… Ему — что! Он продрыхнет до полудня, а ты уже в семь встаешь и меня будишь!
— Знаешь, о чем он думает? О новой войне.
— Пусть думает. Я спать хочу.
— Но он в это время и о нас с тобой думает.
— Как это? — Она явно проснулась.
— Третья мировая… — (Значит, правда!) — Я не боюсь за человечество. О нем пусть думает Бог, это его работа. Я за вас боюсь, за тебя и Серго — (сын Берии). — Тридцать седьмой помнишь? Он тогда начал готовиться к войне. И что он сделал? Первым делом избавился от всех ленинских стариков. На войне нужны молодые руководители. Всю партию старую извел.
— Но ты молодой.
— Пятый десяток. Такие ему уже не нужны. Нужны молодые, работающие по двадцать четыре часа. И, вообще, он устает от хорошо знакомых лиц, они его невероятно раздражают. Знаешь почему? Они его слишком хорошо понимают… И он хочет, чтоб я это все знал. И чтоб сомнений у меня не было, он Саркисова вызывает, расспрашивает. И при этом велит ему доносить мне обо всех расспросах. Будто красными флажками волка окружает, чтоб у меня от страха столбняк был. Как змея яд впрыскивает. Мучитель, поганец! — Он целовал ее. — Уйти от меня хочешь? А как жить одному? Кому тогда жаловаться, милая?.. Жена нужна, чтоб жаловаться было кому…
Женский стон… Видно, приласкал…
Она грузинка, порядочная женщина, и я не решился больше слушать. Уже собрался выключить, когда раздался взволнованный голос Берии:
— Подожди!
Она хотела что-то сказать, но только промычала… Похоже, он закрыл ей рот.
Его шаги… Долго ходил. Неужто догадался? Ищет?
Ее голос:
— Ты что?
Сопенье, шаги.
Ее голос:
— Ты куда лезешь?
Я понял: он взял стул, сообразил, что это — в люстре.
У него была огромная люстра начала девятнадцатого века. На бронзовом обруче — маленькие бронзовые львы с открытыми пастями. Один из них и служил миниатюрным микрофоном. Я услышал его торопливый голос:
— Спи, пожалуйста. Завтра поговорим.
Как потом он мне рассказал, в тот день он мучительно думал, почему Коба так странно вклинился в его разговор… И в кровати вдруг догадался. Весь день думал и на жене догадался!
С тех пор кроме слов преданности Кобе и пустяковых разговоров из его комнат ничего не слышали.
Но вопрос у него тогда остался. Главный вопрос. Вопрос жизни и смерти: слышал ли Коба тот его разговор с Мессингом?
Коба не слышал. Потому что я стер эту запись.
Накануне невиданного процесса
Незадолго до этого в Москве прошли закрытые судебные заседания по делу Еврейского антифашистского комитета (ЕАК).
После ареста Абакумова дело успешно вел Рюмин, не обманувший надежд Кобы. Он выбил признательные показания. Но на суде произошло неожиданное. Все сознавшиеся члены Еврейского комитета отказались от своих показаний. Они объявили, что Рюмин пытал их, жестоко избивал. В суд тотчас приехали Маленков и министр Игнатьев. Потребовали от председателя суда немедленно завершить процесс. Процесс торопливо завершили. Коба был щедр: расстреляли почти весь ЕАК. Уцелела только академик Штерн, милая симпатичная старушка.
Одновременно было начато множество дел, объединенных с этим. Оказывается, ЕАК и сионистская организация «Джойнт» руководили вредительствами инженеров-евреев на шахтах Кузбасса, на автомобильном заводе имени Сталина и так далее. Целая группа еврейских деятелей культуры, известных всей стране, во главе с писателем Эренбургом, поэтом Маршаком, композитором Блантером уже упоминалась в показаниях арестованных, и по ним было начато следствие.
В это же время высланная в Кустанай жена Молотова Полина была перевезена в Москву. Как рассказал знакомый следователь, Объект номер двенадцать (так ее у нас официально называли) по-прежнему отрицала «сговор с сионистским шпионом Михоэлсом». Но успокоила следователя — мол, тем не менее, готова показать на процессе все, что прикажет ей партия. Она осталась верной своему богу Кобе и нашей партии. Ей, видимо, предстояло стать одной из звезд готовящегося процесса.
«Хлеба и зрелищ!» Готовя лакомое для народа Зрелище, мой друг, подобно истинному Цезарю, не забывал о Хлебе. Последовало очередное снижение цен. По радио целый день передавали отклики простых граждан, звучали счастливые голоса: «С чувством радости и глубокого удовлетворения я, токарь автомобильного завода имени Сталина, воспринял очередное снижение цен…» Цены впрямь были снижены. Жаль, что продукты по ним продавались только в Москве.
Все Подмосковье ехало в выходные в столицу покупать (скупать) продукты. Но Коба думал обо всем, и в выходные из Подмосковья в Москву теперь курсировали буквально считанные электрички.
Глубинка России жила впроголодь. Однако люди не жаловались, они говорили: «Ничего, в войну было куда хуже». И терпели!
Кажется тогда же, в эти летние дни, состоялось падение Васьки.
